Выполняю обязанности иллюстратора

Старославянский теперь мой любимый язык! Мне бы ещё практических навыков, грамматики да словарного запаса усвоить - и можно писать фики. Шучу. С латынью всё обстоит не так, как мне хотелось бы. Дрожу перед завтрашним занятием, вдруг опять получится бесславно?..
Надумала пригласить одногруппников на день рождения: интересно, что из этого выйдет? Раньше я так не делала, да и вообще друзья на моём дне рождения были чем-то ну уж совсем из ряда вон выплывающим. Время покажет.
Капустник отменяется. Меня немного напугало известие о санатории, куда сии господа уезжают раз в месяц на пятницу, субботу и воскресенье. Всю дорогу домой я либо прокручивала у себя в голове свою обожаемую «I Have A Dream» и считала, сколько раз я, возможно, сфальшивила, либо сомневалась. Сомнения вылились в неодобрительное покачивание маминой головы, и я окончательно уверилась, что ещё не достаточно обнаглела для капустника. Хоть меня туда и приняли, да я туда не принимаюсь.
Теперь о хорошем. Сегодняшний день был Днём Медной Головы в моём карандаше - и в итоге лекция по языкознанию, следовавшая после фолклора, смешалась в моей голове с совсем не относящимися к лингвистике мыслями.

смотреть

Итак, спасение утопающих - дело рук самих утопа... вернее, капитана Немо. В сущности, принципиальной разницы не вижу, пусть будут утопающие разных категорий. В идеале мне надо было начать с того памятного дня 7 ноября, когда на самое свободное и независимое судно в Мировом океане пожаловали чужаки. Но профессор Аронакс, Консель и Нед Ленд не хотели меня слушаться сегодня, поэтому пришлось сдвинуться на несколько месяцев и на несколько тысяч лье, переместившись в Индийский океан.



«Капитан не был ранен. Он встал, кинулся к индусу, перерезал веревку, которая связывала его с камнем, и, обхватив несчастного рукой, оттолкнулся от дна и всплыл на поверхность океана». Будем считать, что это момент, когда он отталкивается. Упрямый сударь, очень долго не давался мне!..

С "Двадцать тысяч лье под водой мы разобрались" - во всяком случае, с грехом пополам. Ещё бы надо сцену в лодке, да и Аронакса с компанией нельзя забывать. Но это всё на сегодня. Перейдём к "Таинственному строву".

Здесь начинается иллюстрирование "Медной Головы". Сегодняшняя дождливая погода буквально утопила мой первый арт на эту тему, и хоть он был неоконченной миниатюрой, жалко этого стройного силуэта... Не увлекаться! Что есть, то есть.



«Не надейтесь, сударь с медной головой, я своего хозяина не оставлю. Придётся вам нас обоих вытаскивать.
Но толку с этой Медной Головы было мало, и я снова заработал лапами, практически буксируя всех нас к берегу. Он помогал мне. Да-да, он – мне, а не я ему!»



Он ещё не вспомнил, где у него совесть находится. "Живее, железяка!"



Он мне здесь даже самой понравился... Собака, существо из другого мира.
В сущности, это

«- Ну, тихо, дружок. Я помогу тебе, как обещал.
Правда?
- Конечно, правда, - отвечает он и усмехается в усы: - До чего я дошёл, а? С собакой разговариваю!»,

но не совсем.

Насчёт Топа: на каждом рисунке он получается немного другой. Честно: гончую по-человечески рисую впервые, а собак вообще не рисовала лет десять. Так что он ещё очень неуклюжий получается.

@музыка: Sarah Brightman - The War Is Over

@настроение: неопределённое

@темы: Универ, фанарт, мечты

---

Фанарт

Откликнувшись на призыв Мари, я несколько увлеклась - и вот что из этого вышло.

смотреть дальше

«Как и Сайрес Смит, Гедеон Спилет не пропустил ни одной битвы и неизменно шёл в первых рядах, с револьвером в одной руке и с блокнотом в другой».



«Перед тем как его взяли в плен, он [Гедеон Спилет] был занят описанием и зарисовкой боя. Последняя запись в его блокноте гласила: "Один из южан прицелился в меня и... промахнулся".» Очевидно, это за несколько секунд до описанного: Спилет побирает метафору.




«Выздоравливая, он [Сайрес Смит] познакомился со Спилетом, и оба научились ценить друг друга.» На улицах Ричмонда



Да, кстати, забыла про этот старый школьный арт - "В трубах".



«Спилет, если на свете есть что-нибудь несомненное, так это то, что я не разжигал костра в ночь на двадцатое октября ни на плато Гранитного Дворца, ни в какой-либо другой части острова...»



Ну и, наконец, на закуску, иллюстрация к фанфику "Солдатики" by Marie Paganel, беченному вашей покроной слугой.
« - Это Джон! Ну и спешит же он!
Не прошло и минуты, как, опередив своих спутников, во двор вбежал Джон… в сопровождении собаки. Уже немолодой пёс, прекрасная гончая, бросился к Роберту и Марку. Белла ахнула... »

@темы: фанарт

---

Фанфик

Ну, а теперь пришла очередь фика, ибо сегодняшний свободный день я без зазрения совести посвятила ему. Я же не думала, что моё заключение так скоро закончится!..

Глава 3
Разделённые основанием сходятся у вершины

Лаватерра подчинялась, как ребёнок. Ей казалось, что этот неожиданный вызов похож на одну из тех многочисленных, непонятных и, на взгляд детей, совершенно бесполезных операций, которым их подвергают взрослые. Например, поклониться графу N-ому или сыграть и спеть для графини N-ой. Здесь необходимо было покоряться их, взрослых, недоступным и весьма странным понятиям. Какими бы дикими они не казались хоть сколько-нибудь здравомыслящему человеку.
Именно такое впечатление на юную девушку произвёла просьба господина де Шарвиль. В рассеянности передвигая ноги, она прошла мимо сердитой Оливии, оставив её приглашение без ответа, из-за чего и получила весьма недовольный взгляд себе в спину. Впрочем, какое ей было до него дело?.. В конце концов, речь шла всего лишь о пересечении нескольких комнат и коридоров, а сегодня Лаватерре было абсолютно всё равно, где быть и чем заниматься. Она всюду носила над собой какой-то лёгкий невидимый купол, исключавший равно всех и всё, что не имело отношения к приключившемуся с ней в парке, и делавшего её для остального недосягаемой. Он защищал её от всего злого и равнодушного и согревал её рассеянным теплом, которое излучал его образ. Шаги её легко отзывались звенящим раскатистым, чуть слышным эхом, и Лаватерру вела привычка, заставлявшая её тело двигаться. Бог знает где витала её окрылившаяся душа, но только на под белым потолком дома № 4 по улице Св. Лазаря.
Дверь в гостиную была распахнута настежь, и хорошо было видно, что в ней только что прибрались. Есть что-то отчуждённое в наспех приведённых к порядку помещениях – наверное, это та ложь, в которую хозяева хотели заставить поверить какого-нибудь проницательного гостя.
Лаватерра медленно оглядела бледно-голубые штофные обои, красовавшиеся своим прихотливым цветочным узором, удобную мебель времён директории, несколько неуместно занимавшую всю площадь просторной комнаты. До её обоняния донёсся тонкий запах белых лилий, благоухавших в китайской хрустальной вазе на широком, массивном столе. Раньше эта светлая, вечно наполненная вальсирующими пылинками продолговатая комната навевала на Лаватерру очень острое чувство того, что ей здесь совсем не место – однако сейчас притупленные чувства не явили такого впечатления. Ей лишь смутно думалось, что гостиная дяди вполне могла бы быть хорошей, доброжелательной комнатой, если сюда приходили бы какие-нибудь её друзья.
Девушке было трудно долго находиться на одном месте. Возможно, кто-то бы мог назвать это беспокойное состояние лихорадкой – Лаватерра не находила для него имени и просто парила в этом энергичном дурмане, словно в фантастическом сне.
Вдруг её зачем-то потянуло к окну. Кажется, она заметила что-то постороннее на подоконнике. Но стоило ей только приблизиться к нему и отодвинуть занавеску, как она тут же забыла, зачем оказалась здесь.
Из окна гостиной, обращённой на улицу Св. Лазаря, была видна стоящая у дома закрытая чёрная карета.
Словно в полудрёме, с ослабевшими чувствами, Лаватерра не сделала даже попытки осмыслить её нахождение здесь. Отображение кареты в её разуме появилось без участия рассудка. Внутри внезапно родилась непоколебимая уверенность, что это часть цепи неведомых, смутных событий, противиться ходу которых значило мешать воле Провидения.
Лаватерра успела только на несколько шагов отступить от окна и наконец вздохнуть полной грудью, чтобы хоть немного остудить полыхающее внутри естество. Едва она отвела взгляд от полупрозрачной занавески, как внизу внезапно раздался приветственный возглас её дяди.

-Я ждал вас, маркиз, с большим нетерпением! Вы не один!.. Я буду рад быть представленным вашему молодому другу! С кем имею честь го… а, впрочем, потом! Потом, всё потом; вы меня извините, если я и маркиз покинем вас на минуту? Клянусь, что вины маркиза здесь нет никакой, однако я заранее задумал, и… признать, я не рассчитывал… Но мы ведь не причиним вам большого неудобства, если попросим вас несколько мгновений подождать в гостиной? О, поверьте, всё делается совсем не от недоверия к вам!.. У вас такой глубокий и серьёзный взгляд, что я, право… могу я вас попросить последовать по этой лестнице? Далее направо, а затем вы увидите дверь…
Поток дядиных слов был, видимо, остановлен жестом таинственного гостя.
-Благодарю вас.
Этот голос пригвоздил Лаватерру к земле.
Он был подобен удару барабана, прозвучавшему среди полной тишины. Он был подобен колокольному звону, просквозившему в воздухе над землёю безверия. Он был подобен белому парусу вдали, зареявшему перед взором потерпевшего крушение. По сравнению с привычными, отшлифованными и истёртыми земными голосами, какими были и голос дяди, и голос его друга, он казался чем-то небесным. То было следствие абсолютного слуха, невероятно сбалансированный тембр, гармония тонов и обертонов. То был настолько прекрасный звук, что он один мог смести собой целую землю фальши.
Он был до боли, до слёз, до рези и крика прекрасен. Лаватерра никогда не слышала таких чистых и твёрдых нот. Она никогда не могла и помыслить, что на свете найдётся такой могучий, такой тонкий, такой возвышенный и такой трепетный звук. Затвердевшая на месте, она не смела сдвинуться с него и, вознеся глаза к небу, на пределе напряжения слушала. Неужели этот невероятный переливающийся голос действительно пролился сейчас, подобно водопаду, на такое ничтожное существо, как она?! Ощущение какой-то почти приятной неизбежности снова охватило её, и этот голос, который она слышала первый раз в жизни, необъяснимым образом явился последним доказательством, что вторым дядиным гостем был именно он.

---

Со старославянским под рукой

Завтра иду в университет. Потому что уже чувствую себя как на иголках с этой температурой. Завтрашняя физкультура в бассейне вызывает любопытство: интересно, что со мной будет после 50 метров? Или нет, не так: что со мной будет после 50 метров и семинара по старославянскому?
Спасибо, конечно, Константину и Мефодию, нашим братьям солуньским, за азбуку, однако мне очень хочется узнать, за каким шакалом они понакидали в алфавит столько лишних букв. Не и наче как из любви к родному, греческому.
Скачала недавно на Nevosoft-е игру с манящим названием «Capitain Nemo. Secrets of the"Nautilus"». Странные противоречивые впечатления: на что-то киваешь и веселишься, на что-то откровенно хочется голову оторвать. Сюжет для жанра "Я ищу" весьма обычный и прозаический, зато можно полюбоваться новым вариантом интерьеров и (внимание) домом Сайреса Смита. Который является дедом героини. Правда, сам он по себе (дом, конечно, а не мистер Смит) очень непримечательный, а в кабинете вообще розовые занавески!!!! Но, тем не менее, нашлась карта, даже отображающая реальные очертания острова Линкольна. Увы, создатели игры дочитали "ТО" не до последней точки и не до последнего имени и изволили проигнорировать остров Линкольна в штате Айова. Так и оставили мистера Смита в Массачусетсе, ладно, хоть в Бостоне. А Капитан, очевидно, улетел по воздуху после извержения вулкана и легкомысленно бросил на погибель плоть от плоти своей, "Наутилус", - который теперь ему срочно понадобился. Гр-р-р-ррр.
Но несмотря на все эти глупости и всю эту ересь (которая, впрочем, не идёт ни в какое сравнение с недавней теорией, что существовало два Капитана), несмотря на возмутительный и преступный бардак в салоне, библиотеке и на камбузе, - несмотря на это, говорю я, в игре есть один восхитительный плюс: витраж над фисгармонией (который, справедливости ради надо сказать, сначала необходимо было разыскать по кусочкам ).
Вот он:

http://static.diary.ru/userdir/1/8/1/1/1811716/60164001.gif

Жаль только, что у русалки тёмные волосы, но это не так уж важно.

Кстати, насчёт шакалов, недавно где-то наткнулась вот на такое жуткое ругательство:

«Ты - вымя дохлого шакала!»

Форменная страшилка... А в моём наивном лексиконе слово "шакал" считалось одним из самых ругательных!

@музыка: Les Miserables - Drink With Me

@настроение: обречённое

@темы: универ, жизнь в прогрессии, бред во имя выгоды

---

На ночь глядя

Я сегодня поняла, что меня не убъёт античная литература - я сумела с ней поладить и даже посмеяться над общим! Нет, меня, скорее всего, угробит фонетика. Латынь я в расчёт не беру, поскольку буду бороться с ней до последней капли крови и позволю себя угробить только в том случае, если заставлю всех римских, средневековых авторов, а так же авторов Возрождения, Нового времени, двадцатого века (а в будущем - и современных) - совершить манёвр вращания в собственных гробах. Всё-таки я не могу считать себя тем, кем считаю, если не управлюсь с латынью. Что насчёт хинди (или, вернее, обобщённых языков п-ова Индостан), то с ним ясно одно: раньше второго курса я его не возьму. Просто потому, что на втором времени больше.)
На вопрос, сумеет ли со мной проделать что-нибудь жуткое физкультура, я сумею ответить только завтра. Страшновато становится, когда Марина Леонтьевна в глаза объявляет: ужасней физкультуры предмета для филолога нет. Неужели вся убийственность заключается в необходимости ходить на неё всегда? Если так, то это ещё не смертельно: ходила же я на неё в школе. И физрук у нас был отнюдь не Божий одуванчик - но, пожалуй, встречаются садисты почище его. Но может ли быть так несправедливо, чтобы я сейчас получила именно такую сволочь - после Радика Нависовича?!

Господи, как мне не хочется, чтобы князь Мышкин женился на Аглае Епанчиной! С нетерпением жду следующей поездки в метро, чтобы узнать, чем закончился званый ужин. Бедный князь!.. Как же его все третируют и до чего же не место ему среди таких людей! Я всё-таки верю ещё, что он убедится в своей любви к Настасье Филлиповне - иначе оба не будут счастливы. Он с Аглаей не уживётся, ибо, как ни лицемерила бы Настасья Филлиповна, это девушка злая и очень себялюбивая. Понятно, что она влюблена в князя, однако она ни капли не сочувствует, не сострадает ему, смеётся над ним и издевается. Не представляю их вместе, даром что князь, кажется, к ней что-то чувствует. Неужели же он разлюбил Настасью Филлаповну?! А Настасья Филлиповна, по-моему, уж точно не станет жить с Рогожиным. Сбежит она от него за границу - и там, без сомнений, погибнет.

@темы: предметы, жизнь в прогрессии, Книги

---

Трудно

Осталось 10 минут до конца выходного дня. Когда проводишь его в компании пусть и милых, но чужих друзей, он кажется не потраченным впустую, а просто проведённым без толку (это разница!). Больше так не буду. Надо было оставаться дома и делать д/з по античной литературе, а ведь получилось так, что его взвалил на свои (не очень мужественные, надо сказать) плечи другой человек - тем не менее, человек хороший. Надеюсь, в этим проклятым д/з всё утрясётся и я начну его делать добросовестно, а то эта самая совесть мне уже всю душу изгрызла.
Писать нет просто никакой возможности. Когда приезжаешь домой, хочется свалиться на диван и заниматься чем-нибудь в высшей степени бесполезным и необременительным для головы; когда я была в одиннадцатом классе, с этим было проще.

Тем не менее, повесть бежит вперёд. Эту часть, я помню, я отчасти писала в Питере, отчасти дорабатывала здесь.
Быстро-быстро покатилось по мостовой, движение по инерции обуславливалось ещё и тем, что Лаватерра его не слышала. Её преследовал тихий, глухо-бархатный голос, звучавший где-то у неё в голове. С ней творилось что-то странное. Страх уже совсем отступил. Чем дальше она уносилась от необъяснимого, тем прекраснее и притягательней оно ей стало казаться. Безвольно откинувшись на мягкую кожаную спинку, ощущая затылком, как ей холодно и скользко, она тем не менее чувствовала теплоту и уют. Её взор, очевидно, не замечал полумрака и смутных черт сидения напротив, внутренний облик экипажа терялся и расплывался. Лихорадочно и с непонятной сладостностью она снова и снова представляла себе: вот он опять проплывает, будто на воздушной колеснице, вдоль колонн под тенистыми кронами, вот ветер в иной раз растрёпывает и вздымает его волосы, вот он всё с тем же движением поворачивает голову и его подбородок освещает солнечный луч… Его лик словно кто-то вынул из её памяти и поместил на низкий потолок кареты, и он смотрел на неё оттуда просто и одновременно непостижимо и загадочно, улыбаясь. Лаватерра, крепко сцепив руки на пылающей груди, взирала на это воплощение её грёз и кошмаров и оказалась полностью вовлечена в него. Все её думы были только о нём, вся её душа полнилась странными порхающими, невесомыми образами, в весёлом беспорядке гнавшими от себя голос рассудка.
Кони господина де Шарвиль уносили из парка Монсо совсем не ту Лаватерру, что когда-то боязливо отшатнулась от них, входя в дом на улице Св. Лазаря два года назад.
Ею овладела крайняя, туманная рассеянность. Зная, что где-то под ногами ещё смутно вращается Земной шар, она шла по нему по наитию, не заботясь от последствиях каждого шага. Сложно сказать, какая сила оберегала словно оглушённую девушку и безопасно пронесла её через прихожую по лестнице и мимо дядиного кабинета, откуда её обязательно было бы видно. Перед глазами стало немножко яснее, только когда вокруг неё выросли знакомые светлые стены её спаленки.

Лаватерра бестолково шаталась из угла в угол. Она не очень хорошо соображала, что делает и зачем ходит, – она только понимала, что ей просто необходимо двигаться: острая жажда действия владела её сознанием. Крайнее возбуждение держало её в своих объятиях: её била дрожь, и она раз за разом надевала шляпку вверх ногами или перчатки не на те руки.
Так прошёл не один час. Осознавала ли она что-нибудь теперь более ясно? Было ли просветление среди вращавшейся дымки из туманных обрывков чувств и мыслей? Лаватеррой по-прежнему управляло воспоминание о неземном существе, которого она с какой-то особой дрожащей сладостью называла Человеком.
Она то садилась, то опять вскакивала, то бросалась к портрету отца, то бежала к «Монастырским каналам», заметно побледневшим по сравнению с Коринфской колоннадой. В её мозгу теснились разрозненные образы, яркими пятнами сменявшие друг друга. Неотступное, явственное чувство чего-то нового, неиспытанного и жгуче-манящего горячило её кровь. Заслышав внизу голос своего дяди, она даже не сразу поняла, откуда он взялся.
Когда позади неё послышались грубые шаркающие шаги, ей очень сильно захотелось оказаться где-нибудь далеко отсюда – ну вот хотя бы на одном из необитаемых островов, которые она видит сейчас на глобусе…
-Барышня.
Этот бухающий звук волей-неволей заставил Лаватерру повернуться.
-Ах!.. – выдохнула девушка будто от внезапно начавшегося холодного дождя; это было не мудрено, поскольку вместе с явившееся к ней в комнату горничной с потолка, как из опрокинутого ковшика, на голову полилась реальность.
-Барышня!
Оливия звала требовательно и нетерпеливо, Лаватерра откликалась едва слышно и словно плохо улавливала голос женщины.
-Ваш дядюшка просит вас в гостиную, - с надутыми губами оповестила горничная.
Было видно, что ей всей душой было противно подниматься на третий этаж и что сейчас она только и думает, как бы поскорее улизнуть отсюда.
-Для чего? – Лаватерре казалось, что она всё перестала понимать.
-Бог его знает, - сурово отозвалась Оливия. – Пожалуйте.

---

Дождик осенний, поплачь обо мне

В три часа ночи, когда мне во всю надо спать и видеть во сне что-нибудь крайне отвелчённое от завтрашнего собрания первокурсников (например, блестящие на солнце чёрные кудри), я занимаюсь всякой ерундой. Под впечатлением романса Булата Окуджавы я создала коротенькую серию рисунков на тему грустной философии «Our Last Summer». Уж не знаю, простил бы он меня или нет, да только я позволила себе по-своему расставить знаки препинания в его незабвенном тексте. Вот как, по моему мнению, выглядит романс:

Жаркий огонь полыхает в камине,
Тень, моя тень на холодной стене...
"Жизнь моя связана с вами отныне!"!..
Дождик осенний! поплачь обо мне!
Дождик осенний, поплачь обо мне...

Сколько бы я ни бродила по свету,
Тень, моя тень на холодной стене,
Нету без вас мне спокойствия, нету!
Дождик осенний, поплачь обо мне!
Дождик осенний, поплачь обо мне...

Все мы в руках ненадёжной фортуны,
Тень, моя тень на холодной стене...
Лютни уж нет - но звучат её струны!..
Дождик осенний, поплачь обо мне!
Дождик осенний, поплачь обо мне...

Жизнь драгоценна - да выжить непросто!
Тень, моя тень на холодной стене...
Короток путь от весны до погоста.
Дождик осенний... поплачь обо мне...
Дождик осенний... поплачь обо мне...

Я настаиваю, что "тень, моя тень на холодной стене" - это не лирическое отступление, а обращение к кому-то неосязаемому, незримо присутствующему, но, как следствие, безответному. Он преследует повсюду - потому он и тень. А фраза «Жизнь моя связана с вами отныне» - повторение давно произнесённых слов, которые я тут же запланировала.





На втором рисунке уже можно разобрать знакомые многим детали. Сразу говорю, что непонятная штука в правом нижнем углу - колодец Гранитного дворца.
Когда я рисовала последний рисунок, не раз вспоминала клип Мари Паганель "Осень"; у него хоть совсем иная тема, зато мотив немного созвучен.

@музыка: Елена Камбурова - Дождик осенний, поплачь обо мне

@настроение: Жуткотворческое

@темы: фанарт, Песнепост

---

Перед сном

Я забежала с исключительной целью сообщить, что неожиданно наткнулась на невероятно точный портрет Лаватерры, обнаружив его здесь: vkontakte.ru/away.php?to=http%3A%2F%2Fwww.prisc...
Картины сами по себе невероятны, а портрет явился приятным сюрпризом. Пользуясь случаем, хочу на чём свет стоит обругать сотрудников Русского музея, которые не дали мне свотографироваться с портретом госпожи Жданович. Жаль, конечно, что он воистину миниатюрным и малозаметным, но на него я возлагала большие надежды. Я совершенно счастлива, что не пошла в РУДН на гумсоц - на отделение исскусства и гуманитарных наук, ибо они готовят именно таких злокозненных бабушек.

Вот этот точный портрет, который превосходит только что упомянутый:

@темы: портреты и живопись

---

На свой страх и риск

Ну вот, я и здесь, я и предоставляю на суд тех немногих, кто знает этот захолустный уголок моего разума, ту самую «полную неразбериху». Ох, чувствую, кому-то она сильно не понравится.
Так, но для начала надо сообщить, как у меня и что, - всё-таки это дневник и в нём положено писать вещи подобного рода. Хотя какой он, к бриттам, дневник? - ведь я пишу в нём, можно сказать, только ночью. Следовательно, он - самый настоящий ночник, простите за глупый каламбур. Итак, осталось (страшно подумать) три дня до 1 сентября. 31-ого - собрание первокурсников, а 30-ого нам объявят наконец, какие специальности кому достались. Сегодняшний день - это настоящее начало Всемирного Потопа (обидно, что самого главного в ковчег не возьмёшь)! Несмотря на явную депрессию у природы, я рискнула высунуть на улицу свой нос и отправиться в Детский Мир за канцтоварами. Ничего не поделаешь, это стало уже почти традицией, вот только я уже который раз езжу туда одна. «Иных уж нет... а те далече» - а некоторые даже и замужем. Чувствуешь себя гордым обитателем собственного необитаемого острова. Боже, какие же в этом сезоне умопомрачительные дневники! Просто локти кусаешь от осознания, что тебе больше ими не пользоваться.
Так, теперь отвлечёмся от беспрерывного потока разрозненных мыслей и вернёмся к более высокому. Петербруг хотя и не явился источником фонтанирующего вдохновения (чересчур много впечатлений - тоже плохо), но всё-таки и там я добросовестно писала. За последнее время я вдоль и поперёк перепахала то, что даже и сейчас боюсь выкладывать, ибо, господа, иначе быть просто не может. Но раз уж решила - надо, правда? тем более что негоже обрывать «публикацию» OLS.

Так, последнее замечание перед шагом в неизвестное: чтобы упорядочить описываемые события, приходится поменять название второй главы на «Lucem» (свет - лат.), а третьей главе, которой только предстоит здесь появиться, присвоить название второй. Зайдя далеко вперёд, я и забыла, в каком виде публиковала начало.

«Земля для того и создана, чтобы человек по ней ходил, - говорила себе Лаватерра, засматриваясь на зыбкую жемчужно-медную гладь. – И никакие общественные предрассудки не могут заставить человека отказаться от права ходить там, где ему завещано Господом».
И едва эта мысль пришла ей на ум, едва тот шальной ветерок, что занёс в её сознание философию, пролетел над её волосами, едва луч солнца задел гирлянду из искусственных колокольчиков на нё шляпке, – тут оно и случилось.
Внезапно слух исчез – мир потерял звучание. Лаватерра в недоумении хватала воздух ртом, не слыша собственного дыхания; нечто странное, но необъяснимо приятное наступало в посвежевшем воздухе.
Разом посветлело и вокруг, и внутри, какая-то благодать расцвела в душе Лаватерры, и она, необъяснимо неспособная ничего поделать, повиновалась воле какой-то высшей силы. Покорная и необычно восторженная, она встала и пресекла парковую дорожку, неотрывочно глядя на ту сторону пруда. Там, кажется, и был источник, светило благодати, потому что противоположный берег был залит искрящимся, торжествующим светом.
Там, где солнце сходилось с землёю, то есть там, где золотые лучи стелились по тропинкам, высилась, обрамлённая тёмными ивами, колоннада Коринфа. Когда солнце поднималось над парком Монсо, нужно было встать перед ней под определённым углом, чтобы увидеть его, бьющее, словно родник, сквозь её колонны. Но сегодня – когда небо было далёко и солнце уже начало отражаться в зыбкой глади пруда – там нельзя было найти той первой звезды, которую человек увидел у себя над головой. Взамен солнечного от колонны к колонне двигался сгусток другого, осязаемого света, и он ни в чём не уступал своему собрату.
Когда глаза Лаватерры привыкли к этому ослепительному сиянию, затмевавшему собой всё мыслимое и немыслимое, она увидела перед собой человека.
Ужели этим источником Света был всего-навсего человек?..
Он двигался так медленно, так плавно и с такой божественной грацией, что казалось, будто физические законы не властны над ним. Что он сам диктует себе правила жизни, бытия и чувств, что он способен остановить движение воздуха, заставить время течь медленнее и обратить секунду в целую вечность… На самом деле, конечно, эти невероятные способности ему не принадлежали. И он делал такие же шаги, как и все те, кто двигался, шумел и разговаривал прямо рядом с ним. Но Лаватерра перестала воспринимать людей, перестала понимать, что они там вообще были, что они существовали. Всё, что помимо него каким-то образом осталось на свете, обратилось в нечто даже менее осязаемое, чем самая бесплотная тень. И его фигура, таким образом, оказалась единственным, что было ещё живое и бесценное на свете – а он шёл, то появляясь, то исчезая, и всякий раз, когда его проникающий в самое сердце образ скрывался, Лаватерре хотелось биться, кричать и плакать – лишь бы приблизить тот момент, когда он появится снова. Без него воздух переставал быть живительным. Без него вода не освежала, а солнце не давало тепла.
Его мягко облегал, будто являясь частью его естества, самый обычный чёрный сюртук, чёрные же брюки будто влитые сидели на нём и не стесняли его плавных, раскрепощённых движений. Белый жилет и туго затянутый шейный платок, будто призванный защищать горло от зловонного воздуха, были всё же не так белы, чтобы оттенить необычайную бледность его лица, ту гордую матовую бледность, которая переспорила бы первенство у мрамора.
У него и было лицо мраморной статуи – ожившее совершенство мраморной статуи, в которой билось и гнало кровь живое, человеческое сердце. В парке Монсо они были повсюду – сидящие, стоящие фигуры, фигуры с колчаном за плечами, с младенцами на руках, с натянутыми луками и выражением неизъяснимой муки на застывших, потемневших лицах. Но только он был живым, только он дышал – Лаватерра видела, как грудь его вздымалась, – и это делало его возвышенней самого безупречного мраморного изваяния.
Достаточно было беглого взгляда на его лицо, чтобы ваше сердце осталось поражённым. Вы не поймёте, откуда в нём такие нити, такие струны, – о существовании их вы даже не подозревали! Он слегка приподнял голову, блестящие чёрные кудри сыпались на покатые мужественные плечи, и взгляд его летел, подобный выпущенной из клетки птице, и потрясал своим выражением. В нём застыл вечный, неизъяснимый, ужасный вопрос. Это было такое острое, такое жгучее желание познать, увидеть, привести в ясность, что невольная дрожь пробивала тело. Когда этот взгляд затухал, отвлечённый просвеченной солнцем веткой дерева, или щебечущим воробьём у него под ногами, или рябью на глади пруда, на лицо его нападала задумчивость такой тонкой печали, что становилось жаль его, даже если вы видели его в первый и последний раз.

Лаватерра снова ощущала себя: под ногами совершенно точно был гравий, а над её головой, несомненно, шумел раскидистый граб. Также она отдалённо помнила место, где находилась, и свою прежнюю жизнь, неясным, тусклым пятном маячившую позади. Мир приобрёл в её глазах какую-то тусклость: он был – но был совершенно не важен. Вся её цель, которая только могла быть понятной, и весь её долг, который только мог быть святым, – составлялись в том, кто жил и двигался на другой стороне пруда.
За всю свою короткую жизнь Лаватерра успела увериться, что подобного нет и просто не может быть, – оно существует только в отражении романтически одиноких развалин старого готического монастыря. И вот она видит свои смутные мечты во плоти: он похож на сон или на видение, он настолько непостижим, огорожен и неприступен, настолько невероятен и вместе с тем настолько человечен, - что земля начинает уходить из-под ног…
Пока он двигался, изящный и безупречный, словно гордый бриг, Лаватерра как загипнотизированная следовала за ним; не в силах отвести взгляда, захваченная в сети какого-то необыкновенного повиновения, она шла вдоль самого пруда и словно смерти боялась потерять его из вида. На её глазах он вдруг остановился – и внезапно всё вокруг приобрело свою привычную скорость. Зашумела листва, заговорили люди. Он перестал скользить и опустил голову, со странной тяжестью посмотрев на набалдашник своей дорогой трости; когда он выпрямился, его голова повернулась чуть левее – он вполне мог заметить её.
Едва Лаватерра поняла это, как что-то обожгло её с головы до ног. Необъяснимый страх охватил её неопытное, неиспытанное сердечко; она безумно испугалась его глаз и стремглав бросилась бежать, едва не теряя по дороге шляпку. Забывая поднимать полы своего лучшего выходного платья, она спотыкалась и пачкала его, но даже этого не замечала. Она не замечала даже и того, что люди оборачивались и недвусмысленно смотрели ей вслед; впрочем, с тех пор, как она решила стать глухой к общественному мнению, она бы и не обратила на это внимания.
Лаватерра бежала без оглядки. В несколько стремительных мгновений она оказалась у ротонды, затем миновала её и чуть не сбила с ног кучера, когда запрыгнула в карету. И только оказавшись внутри, она почувствовала себя в относительной безопасности.
-Домой! Домой!.. – задыхаясь, выкрикнула она.

@темы: фанфик, жизнь в прогрессии

---

В полусонном состоянии

Вот и я, главным образом в новостью о том, что это, возможно, моя последняя запись перед поездкой в Петербург. В связи с ней я долго планировала кроссовер с петрашевцами (ну очень хотелось!) но потом решила не трогать и так уже замученный мной период студенчества. Но раз кроссовер с историей нужен, получаем его: рассказ об очень отдалённых личностях.

Название: Современник (без кавычек)
Жанр: рассказ
Фандомы: "Двадцать тысяч лье под водой", история России, история литературы.
Отказ: таинственное судно, его обладатель и все сопровождающие слухи о них принадлежат Жюлю Верну, Н. А. Некрасов и Ю. Г. Жуковский принадлежат истории Отечества, суду потомков и Господу Богу.
Описание: гибнущий голос демократически настроенных интеллигентов, сам того не зная, вещает об относительном товарище по несчастью.
Примечание: автор ни в коем случае не ручается за достоверность событий, некоторые из них честно ею выдуманы. Дюма начиталась...


Санкт-Петербург, Литейный проспект.
20 июня 1866 года, 12 часов утра.



В просторной, ярко освещённой комнате, скудно обставленной, но приветливой на вид, сидел высокий худой человек с задумчивым узким лицом. Он сидел у крепкого елового стола, покрытого зелёной скатертью и заваленного разнообразными рукописями. Нахмурив лоб, человек мрачно перебирал их одну за другой; они шелестели, ворошились и валились на пол – он не замечал этого. Попеременно, то закрытая чужими сочинениями, то спрятанная за острым локтём невесёлого человека, в поле зрения попадала бумажка, на краю которой виднелись следующие слова:

Умру я скоро. Жалкое наследство,
О родина! оставлю я тебе…

Человек вздыхал и продолжал перебирать рукописи.
Это был Николай Алексеевич Некрасов.

Вот уже несколько лет издание книжек его журнала висело на волоске. Год назад восьмой номер едва не погубил их всех, нарвавшись на апрельский закон печати. В Цензурном комитете каждое слово было подвергнуто жесточайшей критике. Пропаганда «социального демократизма», - с содроганием вспоминал Николай Алексеевич. - «Следы коммунистических тенденций»… После смерти Добролюбова и публикации «Что делать?» редакция изрядно обеднела. Восьмой номер не был венцом их деятельности – и всё же он вызвал возмущение.
Дела журнала шли всё хуже и хуже. Когда подошёл срок девятого номера, его уже ждали с заранее заготовленными нападками. Они не замедлили появиться: за статьи «Новые времена» ещё из прошлого издания и за «Записки современника» в № 9 журнал получил то, что стало называться «первым предостережением». Не заставило себя ждать и второе: главным образом за «Суемудрие “Дня”» - которое, как на деле оказалось, и вовсе не следовало пускать в печать – и за его собственную «Железную дорогу». Теперь журнал травили повсюду, а приспособленцы-конкуренты высоко и гордо подняли головы.
Десятый номер был встречен цензурой с уже характерной руганью и освистанием, самым низким и несправедливым, как считали многие участники редакции. А теперь вот неизвестно, выйдет ли одиннадцатый.
Николай Алексеевич Некрасов помассировал виски и откинулся на спинку стула; с прикрытыми веками и оцепеневшим слухом он едва уловил, что в глубине коридора послышались тихие, осторожные шаги.
-Прошка?.. – позвал он слабым голосом и, устыдившись его жалкого тембра, сел прямо и оправился. Дверь отворилась, и его слуга боязливо просунул голову внутрь.
-К вам… к вам тут Юлий Галкатинович, барин, - промямлил Прошка.
Некрасов брезгливо дёрнул бровями на слово «барин» и в то же время внутренне усмехнулся произношению своего слуги: на самом деле его гостя, конечно, звали иначе.
Привыкший к продолжительному молчанию своего хозяина, пришедшему вместе с угрюмостью и переживаниями, Прошка расценил это движение бровями как приказ впустить и, не ошибившись, сказал кому-то снаружи: «Покорнейше просим».
В ту же минуту, едва не сбив с ног бедного робкого Прошку, в кабинет издателя влетел высокий, чуть полноватый цветущий господин с полным задора умным, проницательным взглядом.
-Николай Алексеевич! – воскликнул он, хватая руку Некрасова.
-Юлий Галактионович, - спокойно отозвался редактор в противовес буйному приветствию гостя. Но то облегчение, с которым он пожал руку этого господина с диковинным именем, выдало глубокое волнение поэта. – Наконец вы вернулись… - немного тише проговорил он.
-И прямо к вам! – весело заявил Юлий Галактионович. – Не успев даже сесть и передохнуть, не успев даже поцеловать сестру или подмигнуть брату!.. Я решительно уподобляюсь Чацкому – или, вернее, Онегину, явившись на Литейный как с корабля на бал.
Некрасов немедленно метнул свой взгляд долу, и его гость, теперь же услышав в своих словах печальное, так же опустил голову. Для обоих упоминание о Пушкине – основателе журнала и его первом редакторе – было равносильно открытому укору.
«Что же будет с “Современником”?» - читалось в глазах у Некрасова.
-Но что я слышу! – Юлий Галактионович променял шутливый тон на потрясённый. – Правда ли это, что вы подписали верноподданнический адрес императору? Правда ли то, что после неудачного покушения (право, все интереснейшие события происходят именно тогда, когда меня нет в столице) вы напечатали статью Розанова? И стихи этому Комиссарову, которого все теперь величают не иначе как «спасителем царя»? А мой приятель, завсегдатай Английского клуба, уверял меня по дороге, будто вы там их читали! – он приостановился и с возмущением перевёл дух. – Что же будут говорить наши подписчики?!
И Некрасов не выдержал:
-Жуковский! Как вы можете меня в этом корить? Да неужели вы не понимаете, что «Современник» вот-вот потерпит оглушительный, трагический крах? Что сразу рухнут все наши труды и надежды, канет в Лету голос демократически настроенной молодежи?! Вы говорите о подписчиках – а вы знаете, что в начале года их оставалось чуть более двух тысяч? А сейчас, должно быть, вполовину меньше! Вы упрекаете меня в угодничестве – а я вам заявляю, что вы не можете не понимать: это была мера отчаяния и даже она не поможет!..
Он огненным взглядом уставился на Юлия Жуковского, замершего по другую сторону стола. Чуть приоткрыв рот, молодой человек широко раскрытыми глазами смотрел на своего редактора.
-А разве… разве наши дела настолько плохи? – спросил он сиплым, надломленным голосом.
-Арестован Елисеев. И каждый день в газетах появляются известия о всё новых и новых арестах. «Сегодня ночью взяли такого-то и такого-то литератора, на другое утро опять взяли таких-то и таких-то» - с горечью передразнил он сухой, казённый слог бездарных журналистов. – Жуковский, если мы продержимся до осени, я буду считать это чудом.
Потрясённый молодой человек сокрушённо опустил локти на стол. Было ясно видно, что он и тревожится за журнал, душой которого он был в последние годы, и переживает из-за собственных статей, которые, очевидно, так и не найдут распространения.
-Довольно, - сухо и резко оборвал сам себя Некрасов. – «Современник» пока ещё не закрыт, и до тех пор, пока в эту комнату будет приходить хоть один человек, желающий быть услышанным, редакция продолжит работать, – он устало вздохнул и убрал рукописи на письменный стол у окна, за которым было видно Министерство Государственных Имуществ. – Что вы привезли мне из-за границы? – снова обратился он к Жуковскому. – Снова экономика?
Ни для редактора, ни для его гостя не было секретом, что статьи по политэкономии выходили у Жуковского весьма неглубокие.
-Нет, - покачал головой Юлий Галактионович. – Над моими потугами и уже так смеётся вся Европа. Маркс так и вовсе с презрительность отзывается, что я вечно прихожу к «политическому компромиссу», - не без гордости заявил он. – На этот раз я взялся за размышления на общественные темы: во мне давно это болит…
Некрасов посмотрел на своего друга с подозрительностью, ясно свидетельствовавшей, что ничего хорошего он от этой боли не ожидает.
-Статья называется «Вопрос молодого поколения». Очень злободневная. Я надеялся отвлечь публику от бесконечных обсуждений покушения на царя… - он разочарованно махнул рукой, показывая, что уже на это не надеется. – Я написал её на обратном пути из Амстердама. И – знаете? – он вдруг опять расцвёл, видно, вспомнил нечто интригующее. – Со мной приключилось любопытнейшее происшествие!..
Некрасов устало пожал плечами, выявляя нежелание думать о чём-либо, кроме «Современника».
-Что же такое с вами случилось? – спросил он безо всякого интереса.
-Сначала скажите мне: слышали ли вы, что вчера в Кронштадте прошли испытания подводной лодки с механическим двигателем? – спросил Жуковский с тем истинным энтузиазмом, который выдаёт любителя науки.
-Да, слышал нечто подобное… - безразлично отозвался Некрасов. – По проекту инженера Алексеевского… или Александрова…
-Александровского, - поправил друга Жуковский, не выразив авторитетного возмущения, поскольку уважал печаль своего товарища. – Они окончились не совсем удачно. Когда Александровский и Ватсон произвели погружение на шесть футов, с механизмом случилось что-то неладное. Кажется, была повреждена балластная цистерна. Однако Александровский сумел быстро справится с неполадкой, и всё окончилось благополучно.
Некрасов смотрел на Жуковского невидящем взглядом.
-Знаете, два дня назад, когда ещё не было видно российских берегов, я засиделся у себя в каюте до глубокой ночи, работая над статьёй. Я люблю писать по ночам. Так вот, слушайте же: внезапно какое-то побуждение (что, впрочем, со мной бывает), заставило меня покинуть каюту и выйти на палубу. Было холодно, и море волновалось. – Некрасов сделал нетерпеливое движение, призывая гостя говорить быстрее. – Я любовался волнами. И вдруг случилось что-то странное: мне показалось, как будто под водой начал всплывать гигантский фонарь. Когда я учился в Московском университете, мне доводилось читать о природном свечении моря, однако это явление не подходило ни под какое описание! Это был сильный, мощный, яркий, слепящий свет, словно под водой устроили бал и там носились быстрые пары! Завороженный, не в силах оторвать глаз от этого диковинного явления, я следил за светящимся предметом, пока тот снова не скрылся под водой. И даже после этого я ещё не вполне готов был сам себе поверить.
-Так что же вы думаете?.. – медленно начал редактор «Современника».
-Вы помните аварию на судне «Флорида» третьего марта этого года? Об этом писали в «Ведомостях». Там приводились примерные сводки догадок и предположений того, что могло бы вызвать повреждения такого необычайного рода. Идеальная треугольная пробоина, представьте! Говорили, будто это морское чудовище с огромным смертоносным бивнем. Да вот только я уверен, что все они ошибаются. Я сам не мог понять причины появления такого странного свечения, пока не прибыл в Петербург и не напал практически на следы испытаний механической подводной лодки.
Некрасов с досадой ловил себя на том, что начинал слушать друга внимательнее.
-Следовательно, если верить вашим предположением, загадочные катастрофы на воде, начавшиеся с самого января 1866 года, есть не что иное как проявление присутствия неизвестного подводного судна? – с недоверием спросил он.
-Разве нельзя предположить такую возможность? – с азартом воскликнул Жуковский. – Мне кажется, что она вполне вероятна. Наука неуклонно движется вперёд, и если уже наши инженеры занялись конструированием глубоководных аппаратов…
Он запнулся, встретив жгучий взгляд Некрасова, очень высоко ставившего способности русского народа.
-Я хочу сказать, что весь мир охвачен прогрессом и человеку вполне по силам построить такое подводное судно.
-Да, но кто же им управляет?.. – задумчиво спросил Некрасов, потирая щёку кончиком пальца. Внезапно что-то ему пришло на ум, он вдруг встрепенулся и кинул на товарища властный, строгий, почти суровый взгляд:
-Но хватит о глупостях, Жуковский. Даже если этот мятежный аппарат извлекут со дна, это никак не поможет редакции «Современника».
Он встал, оправил сюртук и гордо вскинул голову, как человек, готовый встретить опасности и неудачи с открытым лицом.
-Давайте вашу статью, мы пролистаем её и решим, стоит ли рисковать и публиковать её.
Жуковский помедлил, явно намереваясь продолжить увлекательный разговор о науке, но всё же протянул Некрасову толстую папку с мелко исписанной бумагой. Садясь обратно на своё место, будущий сенатор украдкой вздохнул: «Неспроста меня так волнует загадка этой подводной лодки… Никогда не писал на научные темы!.. Может быть, повезёт и выйдет что-нибудь путное. Побыстрее бы отыскали это таинственное судно. Кто знает, быть может, его обладателю сейчас так же плохо, как нам!..»

Очевидно, я уже не буду писать здесь до отъезда, поэтому до встречи!

@темы: история, фанфики

---

Парк Монсо

Вчера я не выполнила своего обещания - хотя его, похоже, так и никто не прочитал, но всё равно со свойственным мне упрямством продолжаю гнуть своё.
Вот кадр из "В поисках капитана Гранта" - прошу смиренно прощения за то, что сфотографировано, но скрин оказалось сделать невозможно. Да и потом, мы ведь можем представить, что это не вспышка, а солнце, правда?



А вот как она выглядит в наши дни.



P.S. При ближайшем рассмотрении оказалось, что пруд довольно широк, но всё-таки разглядеть другой берег можно, да и он вполне мог быть куда уже сто семьдясят два года назад.

@музыка: что-то напеваю себе под нос...

@настроение: очень даже

@темы: история, натяжки

---

Аллилуйя Любви!..

Я снова с вами, господа, отойдя от грандиозного события - от конца "Чёрных звёзд". Я, пользуясь примером А.С. Пушкина, поздравляю себя и читателей с берегом! Ура! Я писала этот роман без малого год!
Работать над «Our Last Summer» теперь даже немного скучновато. Впрочем, нет, я на себя клевещу, только что я экзальтированно прослушала «Эпилог» «”Юноны” и ”Авось”» и теперь, чёрт возьми, тысячу раз верю в предназначение обоих произведений! Под глубочайшим впечатлением я добавила к «Our Last Summer» следующий эпиграф:

Аллилуйя возлюбленной паре:
Мы забыли, бранясь и пируя,
Для чего мы на землю попали! —
Аллилуйя любви, Аллилуйя!
***
В море общем сливаются реки!
Аллилуйя любви, аллилуйя!
Андрей Вознесенский,
рок-опера «”Юнона” и ”Авось”»

Думается, весьма своевременное упоминание и о земле, и о море - тем более общем.
Выложу, пожалуй, очередной кусочек второй главы, а потом расскажу нечто неожиданное!

Путь Лаватерры бежал по улице Св. Лазаря, переходящей в улицу Пепиньер, зачем делал вираж на бульвар Малешербез и далее мчался по прямой линии – до тех пор, пока обрамлявшие бульвар деревья не сольются, подобно реке, впадающей в озеро, в шумящий ветром парк Монсо. В прежние времена Лаватерра много ходила пешком – луга и сады блуаских окрестностей манили и чаровали её, среди диких порослей и неухоженных посадок она чувствовала себя способной обойти весь земной шар, не останавливаясь передохнуть ни на минуту.
Париж быстро приучил её к экипажу. Оказавшись в огромном шумящем городе, Лаватерра с удивлением осознала, что здесь принято пользоваться лошадьми даже при путешествии на самые пустяшные расстояния. И потому её решительно не понимали, когда она заявляла о желании прогуляться пешком; дни летели за днями, а несносный каторжный ритм столичной жизни сделал своё дело, и Лаватерра перестала ходить пешком. Дядина карета была в её распоряжении.
Лаватерра прижалась щекой к шелковистой тёмно-синей занавеске и, пользуясь этим укрытием, беспрепятственно оглядывала проносившихся мимо прохожих. Лошади господина де Шарвиль славились своим деликатным бегом; не создав почти никакой тряски, экипаж свернул на бульвар. Лаватерра немедленно прильнула к правому стеклу и с радостью обозрела глазами высокий купол церкви Св. Августина; она всякий раз обращала на неё внимание, когда проезжала мимо.
Церковь была ей напоминанием о том, что небеса всемогущи. Правда, девушка до недавних пор считала, что они к тому же ещё глухи, слепы и равнодушны – но сегодня утром небеса озарили её дорогу; и, наверное, то, что она сейчас без всякой боязни и даже с гордостью отодвигает занавеску, вспомнив, что ей теперь бояться нечего, – что-нибудь да и значит.
Тень и шелест молодых каштанов усыпляли бдительность; прошло, как ей показалось, не более двух-трёх мгновений, когда экипаж остановился у ротонды парка Монсо.
Под её сенью Лаватерра обычно проскальзывала не хуже неприметливого призрака, но теперь её невидимость исчезла; и прежде чем принять помощь услужливого дядиного кучера, всегда помогавшего ей сесть и вылезти из кареты, Лаватерра трижды поправила шляпку и четырежды разгладила кружева на скромном высоком корсаже.
Впрочем, её больше не заботило то, что прямо за колоннами, у входа, могут стоять самые ненавистные знакомые её из высшего света, – теперь она старалась быть красивой для самой себя. Чтобы быть свободной, необходимо научиться самоуважению… но как же она сможет уважать себя, когда она знает, насколько скучна и непривлекательна её внешность?
За тёмной ротондой было сплошное солнечное марево; Лаватерра бы закрыла лицо руками, но сегодня она решила, что не вправе трусить, и со всей своей смелостью шагнула навстречу великолепию поздней весны. Утренний ветерок ещё не утих; воздух был ещё свеж, напоминая о ночной непогоде; посыпанные гравием дорожки радостно хрустели под ногами. Лаватерра шла широким шагом и дышала во всю силу лёгких. Ей хотелось вобрать в себя весь этот едва уловимый, сладостный тонкий аромат который витал вокруг неё, подобно невидимой легкокрылой фее. Во всяком случае, когда тень первых молодых листьев, принадлежащих раскидистым грабам, коснулась её волос и ей перестало слепить глаза, Лаватерра решила, что волшебство всё же было на свете.
Она остановилась у любимого прудика, где летом плавали белые лебеди и цвели восхитительные лилии, а зимой в снегу резвились дети, бегая по льду наперегонки. Лаватерра села на скамейку, гордо не обращая внимания на косые взгляды, летевшие на неё с разных сторон. Ясное дело, все они недовольны. Даже возмущены. Как она смела явиться в парк одна? Разве она обладает достаточными для этого правами?
«Земля для того и создана, чтобы человек по ней ходил, - говорила себе Лаватерра, засматриваясь на зыбкую жемчужно-медную гладь. – И никакие общественные предрассудки не могут заставить человека отказаться от права ходить там, где ему завещано Господом».

Дальше начинается полная неразбериха. Я ещё посижу над этой сценой, потому что она вышла ну о-очень emotional.
Но - обещала, делаю - вот что я внезапно сегодня открыла для себя. Спокойно, никого не трогая, я пересматривала седьмую серию "В поисках капитана Гранта". Так вот, господа, то место, где Жюль Верн беседует с Марко Вовчок о своих книгах, России и Тургеневе, - это парк Монсо! Да-да, я была приятно потрясена!..
Завтра обязательно-преобязательно выложу адекватный скрин. А сейчас не получается...
Самое потрясающее и интригующее - то, что коллонада в нём показана со своей внешней стороны!.. Потом станет ясно почему.
А это парк Монсо глазами Клода Моне:

@музыка: Алексей Рыбников - "Аллилуйя Любви!"

@настроение: восторженное

@темы: совпадения, фанфики, Любовь

---

Просто поговорить

Ну вот и я наконец. Сегодня я никого не буду разочаровывать, потому что пока ничего не выложу. Работать я продолжаю, причём пишу две вещи одновременно, но первая из них - коллосальный труд, которому я посвятила очень многое, - пока захватил меня безраздельно. Поэтому сейчас буду писать о том, что очень отдалённо связано с миром моих грёз, - о настоящей жизни. Если это никого не обескуражит, я живу весьма неплохо. Львиную долю моего счастья составляет то, что очень скоро мои нежные, мои горячо любимые «Чёрные звёзды» подойдут к концу и я буду заниматься только тем, что писать к ним комментарии (чувствую, они будут пространными) да работать над «Our Last Summer». Ну вот, я же обещала писать о вещах, не связанных ни с тем, ни с другим произведением! Но я же нечто вроде писателя, разве я могу иначе? Разве жизнь моя не строится на этом и не течёт благодаря этому?
Скорее всего, среди тех, кто прочтёт эти заметки, найдётся только один человек, который знает о «Чёрных звёздах». Работа над ними началась в прошлом октябре-ноябре и держалась в почти полной тайне. Очень личный роман. Здесь я его выкладывать не буду, даже когда обернусь к комментариям. Во-первых, потому что в нём чуть больше шестидесяти глав плюс эпилог, а во-вторых, потому что просто ему здесь делать нечего. И тем не менее я счастлива, что исполняю давнишнюю свою мечту - завершаю длинное произведение о любви и о смысле жизни. А потом вернусь к моей Лаватерре. Героиня «Чёрных звёзд» отправится в бесконечное плавание навстречу солнцу, а Лаватерра только начнёт жить. «Our Last Summer» куда горше и реалистичней «Чёрных звёзд», оно и правильно: когда пишешь кроссовер с «Монте-Кристо», не избежать жёсткости. Но там, где философия, должна быть и суровость.
Это очень хорошо, что у меня есть Лаватерра. Помнить и думать о том, что представляли собой «Чёрные звёзды» в процессе написания будет мне и отрадой, и, возможно, утешением - всё может быть в жизни. «Our Last Summer» - не приквел и не пролог к моему роману, он не связан с ним, кроме как идейно. Хотя бы потому, что реалии повести исключают реалии романа. Впрочем. ни то ни другое нельзя в полном смысле назвать одним большим AU. Повесть так вообще чуть ли не канонична. Хотя, наверное, это слишком большая смелость и меня тут же побьют. Ладно, во всяком случае, она канону не противоречит. Лаватерра так же не упоминалась в трилогии, как и Элиза Смит. Но если Элиза Смит с полным правом может стать жюльверновской героиней, то моя Лаватерра далека от принятия в сие общество. Просто её существование не делает никому зла (это никому становится навязчивой идеей) и, думается, даже кое-кому сослужит неплохую службу... Но не будем об этом.
Недавно я сделала наконец-то давно задуманный клип про декабристов (но с моей лёгкой руки он содержит столько отсылок к их жёнам, что мне ещё предстоит долго тренироваться отходить от собственной темы). Кому интересно, зайдите на мою страничку в Контакте. Испытываю острое желание променять Movie Maker на что-нибудь более адекватное, но никак не могу его исполнить.
Да, и ведь надо изменить мой социальный статус в настройках, как-никак, я теперь студентка... «факультета невест» МГУ.

@музыка: Саундтреки "Обыкновенного чуда"

@настроение: парящее

@темы: история, жизнь в прогрессии

---

Кому поворот, кому что...

Нету сил писать о собственной жизни. В дневнике хочется молчать, когда горько, а мне не плачется - так сказал поэт. Но я решительно не могу писать о том, что происходит в мире. О пожарах, температуре под сорок, о том, что называют неслыханной удачей, а я не понимаю... Если я буду в силах, я напишу об этом потом. Я пока ничего не понимаю.

Глава 2
Разделённые основанием сходятся у вершины
Господин де Шарвиль был сегодня в превосходном настроении. Он самым добросовестным образом проспал большую часть кошмарной грозы, прогремевшей над Парижем, и не подозревал ни о блажи своей племянницы, ни о том ошеломляющем эффекте, что был произведён бурей над городом. В тот момент, когда господин де Шарвиль с благодушной улыбкой набивал свою трубку табаком (он не позволял этого делать никому из слуг), его сосед барон Данглар в раздражении беседовал со своей супругой. Баронесса ещё не оправилась от испуга и холодела от ужаса всякий раз, когда кухарка внизу слишком громко гремела посудой. Что касается дочери барона Данглара, то её закованное в броню сердце оставалось бы спокойно, даже если бы Париж взяли штурмом.
Пуская кольца дыма, господин де Шарвиль поглядел на календарь, лежавший раскрытым на столе в его кабинете, и вспомнил, что сегодня у него была уговорена встреча. Его старый друг и сослуживец, республиканец, попеременный участник общества Друзей Родины, возвращался из-за границы. Если верить его словам двухлетней давности, особняк на улице Фонтен был снова занят им вот уже две недели. Сегодня, 22 мая, как полагал этот престарелый вольнодумец, старые друзья должны были встретиться.
Господин де Шарвиль был поистине рад предстоящей встрече. Он не видел старого полковника достаточно продолжительное время, чтобы забыть обо всех его ребяческих революционных замашках и с нетерпением ожидать его появления сегодня в своём доме.
Било одиннадцать. За дверью кабинета, выходившей в светлый широкий коридор, послышались боязливые, медленные шаги. Скрипнул ковёр; господин де Шарвиль усмехнулся, распознавая знакомые звуки, к которым он успел проникнуться нежностью.
-Это ты, Лаватерра, там прячешься? – шутливо крикнул он, вынув трубку изо рта. – Выходи, выходи, партизанка, я ведь знаю, что это ты!..
За стеной Лаватерра резким, сердитым движением выпрямилась, когда намеревалась уже сделать ещё один осторожный шаг. Ах, всё-таки услышал!.. Она так хотела пройти коридором и не быть замеченной своим дядей! Девушка порой бежала всякого взгляда, слова или движения, направленного в её сторону. Раньше она мечтала превратиться в невидимку – чтобы все разом забыли о её существовании.
От досады топнув ногой, Лаватерра неохотно приоткрыла дверь и медленно просунула в щель свою головку.
-Куда ты собралась, девочка? – всё ещё улыбаясь, спросил дядя.
-Я хотела погулять в парке Монсо, пока не настало жарко, сударь, - отозвалась Лаватерра, потупив глаза. Она всегда называла дядю «сударем» и настаивала на этом обращении, даже когда он протестовал. Ведь так было куда официальнее и почтительней!.. Более того, это вежливое слово отдаляло племянницу от дяди, создавая ощущение, будто они были едва знакомы. Впрочем, господин де Шарвиль никогда не пытался проникнуть в мир Лаватерры, справедливо полагая, что не заменит и никогда не сможет заменить ей своего брата, которого девочка даже и не помнила. Он держался в стороне от неё, был ласков и дружелюбен и никогда ни в чём её не упрекал, не читал нравоучений и не говорил с ней о будущем. Он довольно быстро понял нелюдимую натуру племянницы и дал ей столько свободы, сколько она хотела, чтобы беспрепятственно предаваться уединению.
Лаватерра подняла головку и вдруг с внезапным жаром подумала, что впервые сегодня пройдётся по аллее, не задумываясь о цвете и фасоне своего платья. Радостный, торжествующий блеск, должно быть, вспыхнул в её глазах, потому что господин де Шарвиль удивлённо приподнял брови.
-Что с тобой, моя девочка? – он так привык к мрачному взгляду Лаватерры, что этот неожиданный луч, осветивший бледное лицо молодой девушки, показался ему неправдоподобным.
-Так… право, ничего, - отвечала девушка, сердце которой начало распирать от желания побыстрее выйти на улицу навстречу солнцу. Она быстро оправила белую гирлянду на своей серенькой шляпке. – Так я пойду, сударь, время не терпит!
Ей действительно казалось, что время не терпит. Что снаружи её ждёт другой мир, намного чище и добрее того, который она вчера покинула.
-Я побежала! – выкрикнула она уже на середине коридора, и действительно: башмачки её часто-часто застучали о покрытые ковром ступеньки лестницы, которая выходила на первый этаж. Дядюшка только изумлённо покачал головой и, не понимая, что с ней происходит, снова принялся за свою трубку.

Парк Монсо был её любимым местом. Небольшой, спрятанный от жара небесного светила за густыми кронами зазеленевших деревьев, полный диковинных цветов и декоративных развалин, которые как хотелось принять за истинные, – он был местом её частых прогулок. Его нельзя было сравнить с душною бальною залой, которой славился особняк Элоизы де Вильфор, – в ней никуда нельзя было спрятаться. За любой колонной тебя могли настигнуть галдящая стая наряженных девиц или шумный рой парижских щёголей. Со стороны они казались милыми и задорными, но тут же обрастали иголками, когда она пыталась к ним приблизиться. Здесь же, в парке, было сотни и тысячи заповедных тропинок, тенистых аллей, укромных беседок, где Лаватерра могла читать или просто сидеть в одиночестве, мечтая о небе или о счастье.
Этот очаровательный парк, обрамлённый городскими улицами, ненадолго стал публичным достоянием; в каждом номере парижского «Независимого голоса» журналисты угрожали, что он вот-вот перейдёт во владение к его прежним хозяевам, герцогам Орлеанским. Но каждый назначенных срок проходил, а ворота в уголок природы посреди города всё так же оставались открытыми для всех желающих.

---

Карета, которая обдаёт не тучей пыли

Я совершенно бестолковый человек; мне непременно нужно было лечь сегодня пораньше, потому что завтра бог-знает-какое собрание студентов в педе имени Ленина (какое собрание? зачем? сайт об этом умелчивает). Позитивно только звучит «собрание студентов», как будто меня уже приняли. Сказать по правде, я не особенно хочу получить педагогическое образование, но меня никто не спросит, что я вообще хочу. Я ему сама скажу.
И - в субботу последнее вступительное испытание, в РГГУ, где мне, кажется, уже ничего не светит. А туда очень сильно хочется; разве я зря мотала туда целый год на подготовительные курсы? Поживём - увидим.

Теперь, конечно, насчёт повести: я немного изменила конец предыдущего отрывка, дабы дать волю своим размышлизмам. Ну не может человек без этого!.. Сразу сообщаю, что это пока о-очень сильно черновой вариант, да и то, надо сказать, с великим трудом приведённый к общему знаменателю.

На душе всё не светлело, и несмотря на то что было уже около восьми часов утра, а на улице зрел солнечный, очищенный весенний день, Лаватерра всё ещё ощущала внутри пустоту, как будто душа её была чьим-то родным домом, давно и безвозвратно покинутым. С горечью она сказала себе, что вообще-то вполне способна радоваться жизни, смеяться под рассветными лучами солнца и подкидывать к потолку своё одеяло, радуясь наступающему дню… Всё это было бы возможно, если бы вчера она легла в постель слабая, злая на весь свет, но не разбитая и не поверженная разразившейся грозой. О, если бы она сумела себя унять, не было бы так больно и горько, не хотелось бы повернуть время назад!..
Лаватерра глубоко вдохнула чистого животворного воздуха и подождала, пока от лёгких к сердцу – какими-то непостижимыми для неё путями – не пробежит струйка надежды. Ей странно было верить, что ей поможет простое дыхательное движение, – да ведь оно и не помогло нисколько… но безучастный дружелюбный ветер, одинаково обдувавший лица всем парижанам, оставался глух к их обидам; и, должно быть, это действовало отрезвляюще.
Жизнь уже кипела вокруг неё, потому что не имела привычки считаться ровно ни с чьими радостями и горестями; вопреки крепкому убеждению замкнутого на себе человека, солнце совершит свой положенный круг и снова взойдёт над миром, даже если он сам покинет его.
С такими мыслями Лаватерра во второй раз за текущие сутки переступила порог балконной двери; её тоже захватила в своё течение неугомонная стремнина-жизнь, не обращая внимания на то, что девушке больше всего на свете хотелось ото всех запереться.
Внизу звучала утренняя городская симфония. Улица Св. Лазаря жила своей обычной жизнью, принимая и выпуская прохожих, снося удары колёс по камням её мостовой, слыша одни и те же крики, восклицания и разговоры, видя одну и ту же, то редеющую, то опять собирающуюся толпу. Лаватерра облокотилась обеими руками о тонкие железные перила и возвела глаза к небу, робко любуясь его чистой, уверенной голубизной. Перед восходящим солнцем, как и перед её глазами, отступала полупрозрачная дымка; день наступал, и хоть он обещал не нести с собой ничего хорошего, начало его было дразняще чудесным.
И в тот самый момент, когда Лаватерра, потеряв из виду едва пойманную благостность небесной выси, опустила голову и снова почувствовала себя невыносимо одинокой, попросту брошенной в равнодушно проходящем мимо, безучастном мире, по мостовой проехала карета.
И если бы показалось, что она ничем не отличалась от любых других карет, если бы почудилось, что она чёрная лишь потому, что её хозяин или очень беден или очень скромен, если бы вздумалось, что она пролетела по мостовой так быстро потому, что седок в ней спешил или что кучер просто ротозей, - о если бы!..
Но ничего такого не вздумалось. Просто этот быстрый, как мысль, экипаж, даром что чёрный, был лучом света, во всём превосходивший те, что сейчас лились с высоты. Просто этот незаметный экипаж поразил в самое сердце ту девушку, которая глядела на мостовую слепыми глазами, – и она внезапно прозрела.
Вся красота, всё очарование ясного парижского утра, дотоле убегавшие от сознания Лаватерры, внезапно распахнулись перед ней подобно окну в жизнь. Разом засияла и заискрилась облитая жидким золотом мостовая, зазвенели капли дождя, блестевшие на листьях кустарников напротив, в момент полегчал и подобрел воздух, и по нему стало возможно лететь, не пользуясь помощью крыльев.
Лаватерра не знала ни как это объяснить, ни почему именно она, эта закрытая чёрная карета так внезапно преобразила мир вокруг – она знала и понимала лишь то, что случилось какое-то чудо. Что же произошло? Её печаль исчезла, её грусть прошла, и Лаватерра вспомнила – так бывало в краткие мгновения, когда она останавливалась у портрета отца и долго грезила, наслаждаясь вымышленными приключенческими историями. Вдруг то тягостное бремя, которое она ещё вчера называла своей судьбою, стало лёгким и приятным, будто разом сбросило массивный, неподъёмный доспех. Лаватерра искала и больше не могла найти в своём сердце ничего из того, что ещё момент назад так мучило её. Что случилось? Неужели то, что она доселе видела, было лишь мрачным чёрно-белым списком с оригинала, оказавшегося совсем не плохим?.. Неужели она ошиблась, считая, что жизнь – юдоль слёз и безнадёжности, что вокруг лишь мрак и язвительность, а впереди – бездна?..
Лаватерра с не ушедшей робостью подняла обе руки и попробовала воздух на ощупь: странное сомнение закралось в её мозг: ей показалось, что всё это снится. Но нет, это была явь, и эта явь была в высшей степени необычна. Лаватерре казалось, что только теперь она видит в полную силу своих голубых глаз. И странное, давно забытое чувство поднялось от сердца прямо к горлу; оно готово было вырваться на свободу; наверное, это была радость!
О, разве мы отыщем в нашей жизни более сладостного мгновения, когда мы наконец поняли, что жизнь в наших руках и что счастье ещё впереди! Разве не прекрасен тот миг, когда человек обнаруживает, что, оказывается, может взять судьбу в свои руки и идти с ней, а не за ней, решать сам, а не слушать её! Лаватерра внезапно почувствовала, как силой наливаются её внутренние механизмы, работа которых оставалась для неё загадкой. Должно быть, они были неисправны, или не смазывались, или заржавели от постоянных слёз и заявлений, что никто в целом свете не сможет понять её… Да, возможно, и так. Но разве люди – те дамы, которые смеялись над её одиноким, потерянным видом, те молодые люди, которые с презрением и уничижительной улыбкой обходили её стороной, – разве они чем-то лучше, добрее, прекрасней её? Она вспомнила, как с какой тайной колючей завистью наблюдала за весёлыми группами молодёжи, за их единением, разговорами, ссорами и примирениям – и хотелось, хоть ей было тошно от этого желания, хотелось быть такой, как они, – одной из них.
Но я не одна из них, - внезапно и откровенно призналась себе Лаватерра, глядя со своего балкона вниз и будто видя перед собой весь город, частью которого она так и не сумела стать. – Я не одна из них и никогда такой не стану; ну а раз я не такая, зачем мне печалиться, зачем мне плакать и страдать? Они меня не принимают – но они не единственные люди на планете… Ну а если и других, как я, нет? А раз их нет – то тоже хорошо, вернее, даже лучше. Раз я отвергнута, значит, я свободна! Возьму и поеду сегодня в Булонский лес, или к Люксембургскому дворцу, или пойду вечером в Оперу!.. И кто посмеет меня упрекнуть, если я не такая, если я явилась в саду без кавалера и в Опере без сопровождающего? Я отличаюсь от них, значит, я свободна!.. И проводником моим будет воображение.
Лаватерра была в восторге и немного в страхе от своей новой, такой будоражащей и такой неожиданной идеи; она повернула голову направо и с какой-то необъяснимой надеждой посмотрела в ту сторону, где ещё не улеглась пыль вслед за закрытой чёрной каретой.

@темы: жизнь в прогрессии, фанфики, глупости

---

Новый отрывок

Совершенно бессобыточный день, даже рассказать-то не о чем! Сегодня над Москвой гремели грозы, шёл совершенно воинствующий град, явно вознамерившийся побить стекло у меня на балконе. Бедняшке Лаватерре я такого не устроила, ну так ведь у неё балкон и не застеклённый! Что же я, занимаюсь предсказаниеми?

Мрачен и нем был остановившийся воздух, словно замерший на скверно написанном полотне, с отчаянием отставленном художником в сторону. Ни единого звука не производили беспорядочно раскиданные вещи, и досадный безмолвный укор лёг на эту разорённую ветром спаленку.
Лаватерра повернулась на постели и коснулась пола голыми ступнями; этого движения было ей достаточно, чтобы оценить благополучие наступающего дня. Судя по тяжести на сердце, он обещал быть отвратительным; стоящие перед ней картины беспорядка только усугубляли это утверждение. Безнадёжно вздыхая, девушка встала, нагнулась и принялась сгребать руками неряшливые стопки изрисованных бумаг; подобно листьям диковинных водяных лилий, они разрослись по всему ковру. Девушки понадобилось время, чтобы собрать их все. Водрузив увесистую кипу на свой письменный стол, Лаватерра с новым вздохом приступила к следующей части невесёлых утренних занятий.
Унылым уборкам, казалось, не будет конца. После приведения в порядок пола Лаватерра взялась за интерьер: установила на надлежащие им места столики и стулья, выстроила в должный порядок декоративные вазочки, предварительно вернув в них букеты сухих цветов, возвратила гармонию в строй фарфоровых статуэток, придала прежнее положение маленькому изящному глобусу. Такое, чтобы на виду оказалась вся Азия, от Ирана до Соломоновых островов, и кусочек западной Африки с Кенией, Сомали и Эфиопией. Затем она медленно подняла взгляд от танцующей румяной пастушки на маленьком мозаичном столике и задумчиво оправила портрет её погибшего отца – бледного юноши со впалыми щеками.
Прежде чем оказаться у другой картины, она несколько раз обернулась в его сторону. Взгляд отца был чересчур спокоен, хотя он, пожалуй, был и не слишком доволен тем, как обращаются здесь с его дочерью. Впрочем, Лаватерра не знала этого – она никогда не видела его живьём, не слышала его голоса и даже не знала его почерка. Это, впрочем, нисколько ей не мешало – ведь тем притягательней, романтичней и загадочнее становился образ неизвестного отца. Кем он был, как он жил, печалился или радовался рассвету – Лаватерра выдумывала его жизнь десятки и тысячи раз, всегда добавляя что-нибудь новенькое. После тяжёлого, неприятного дня, когда насмешки сыпались отовсюду, когда Элоиза де Вильфор открыто смеялась над её простеньким платьем, а Эжени Данглар всё выше и выше задирала нос, – Лаватерра валилась на диван в своей спаленке, обнимала подушку и мечтательно гляделана портрет своего папы, уже слыша у себя в голове начало новой истории…
К портрету отца она обращалась, когда ей было нехорошо. У картины же напротив она переживала нечастые мгновения своего счастья и радости. «Монастырские каналы» были прибежищем её тайных мечтаний, её бурных фантазий и скрытых устремлений. В своём воображении она видела себя среди этих потрясающих развалин – исследующую старые замшелые стены, разглядывающую заросшие плющом потускневшие витражи, разгадывающую страшную, великую загадку, заключённую в руины много повидавшего монастыря. И как она робко надеялась!.. как несмело она фантазировала о гордом, прекрасном, мужественном образе, внезапно возникающем у неё за спиной, держащем под уздцы белого арабского коня, пока она рассеянно смотрится в воду!.. О, это была её самая сокровенная мечта! И она с ужасом и отвращением думала, с каким увлечением гости дома госпожи де Вильфор разнесли бы в пух и прах её нежную, любимую сладкую грёзу.
Руки Лаватерры опустились; её комната – хотя бы частично – приобрела тот самый вид, который имела вчера вечером, когда она явилась сюда уязвлённая и обессиленная. Девушка вздохнула в третий раз и изнеможенно прислонившись виском к стене; её утомила не сама работа, но то режущее, жгучее чувство одиночества, которое преследовало её здесь повсюду. Оно пряталось в каждом клочке бумаги, в каждой дорогостоящей безделушке, в каждой лужице воды на полу. Бросится вчера навстречу грозе было безумием, попытка помериться с ней силами – жестом отчаяния. Её никто не понял и не поймёт в этом дерзновенном порыве; нигде не встретит она сочувствия за свою истоптанную, истерзанную душу.
Девушка сделала шаг через свою преобразившуюся спальню, затем ещё один, огибая мягкую классицистическую кушетку, затем ещё один, подходя к высокому белому гардеробу. Лаватерра никогда не придавала особенного значения одежде – да разве она и может его иметь, когда всё дело во внешности? С грустным, печальным взором она приблизилась к зеркалу, заранее презирая то, что увидит там.
Перед ней нахмурила брови тощая высокая девушка, своей фигурой напоминавшая корабельную мачту. Узкие плечи, донельзя худые руки и начисто лишённая модного изящества тонкая талия – Лаватерра сравнивала себя с сосёнкой, которой обрубили ветки и ободрали кору. У неё была бледная, прямо-таки алебастровая кожа, беспрестанно подвергавшаяся приглушённым насмешкам мадемуазель Эжени, говорившей, что Лаватерра похожа на привидение. Узкое продолговатое лицо девушки становилось ещё уже, когда её камеристка Оливия расчёсывала как можно глаже длинные, прямые чёрные волосы. То есть, в далёком детстве они были тёмно-каштановыми, однако с возрастом необъяснимо изменили свой цвет, почернев и став жиже. Длинными тонкими пальцами Лаватерра, сморщившись, ощупала на своём лице восемь аккуратных симметричных веснушек, с завидным упрямством поселившиеся на её щеках и не желавшие их покидать. У Лаватерры был острый худой подбородок, острый прямой длинный нос и острый, всегда настороженный взгляд голубых глаз, умных и проницательных.
Лаватерра считала себя далеко не красавицей; в сущности же она была слишком хороша, чтобы называться дурнушкой, и слишком неприметлива собой, чтобы называться миловидной. Её замкнутый, печальный вид на светских обедах и раутах, где ей положено было появляться, практически всегда гасил в глазах окружающих тот особенный живой, волшебный огонёк, что горел порою в её душе и отражался на её внешности, делая Лаватерру неотразимой и ослепительной. Действительно, слишком малыми способностями обладало зеркало, чтобы полностью отобразить Лаватерру, сделать видимой её своеобразную безыскусную грацию, открытые манеры и бесподобную улыбку, которой оно, пожалуй, никогда и не видывало.
Лаватерра принялась одеваться; платье скользило из её рук, непослушные негнущиеся пальцы, ещё хранившие ночную заторможенность, едва могли ей служить. Лаватерра привыкла обходиться без посторонней помощи; она выросла в провинции, где вольный воздух и простота природы упрощали и смягчали нравы людей.

Её мать, урождённая Изабелла д’Астрид, вышла замуж за барона Виктора де Шарвиль, наследника славного древнего рода, в 1815 году, сразу после падения Стодневного режима. Супруги вели тихое существование в провинциальном Блуа, в имении Изабеллы, когда в 1821 году барон внезапно ринулся на далёкую и неизвестную войну, вспыхнувшую на греческих островах – так рассказывали Лаватерре. В то время как главы западных держав устремили свои войска на территорию Османской империи из желания овладеть ею, молодой барон пошёл туда по своему искреннему убеждению и по зову сердца, с оружием в руках отстаивая честь и свободу порабощенного народа, а отнюдь не ратуя за колониальные интересы французского государства. Виктор погиб при взятии Миссалонги, так и не начав жить, оставив во Франции молодую безутешную вдову с новорождённой дочерью. Изабелла осталась жить в Блуа и сама воспитывала дочь; она умерла, когда Лаватерре было пятнадцать. Юная девушка осталась одна на свете, и единственным родственником, который мог бы взять её под покровительство, был брат её отца, Экюль де Шарвиль. Но Экюль де Шарвиль жил в Париже, поэтому бедной молодой сироте пришлось покинуть уютное блуаское гнёздышко и отправиться в огромный неизведанный город, негостеприимно маячивший вдали.
Именно так Лаватерра д’Астрид оказалась в Париже; она не ошиблась насчёт его неприветливости и изведала немало горя в стенах дома на улице Св. Лазаря. Нет, она успела привязаться к своему добродушному дяде и сумела завоевать его любовь, ибо была кроткой и нежной с теми, кто любил её. Но большинство в этом городе, как ей казалось, её не терпели. Дядя желал сделать жизнь его племянницы как можно более насыщенной и потому ввёл её в парижский свет, полагая, что там она найдёт себя друзей и даже, возможно, выгодное замужество. Однако Лаватерре было плохо, тесно в надушенных парижских гостиных; ей претила пустая, вздорная болтовня замужних дам и пошлый, скучный разговор надменных девиц; она не умела ни с кем разговаривать так, чтобы не попасть под обычные для света насмешки и уколы – и люди, видя, как она наивна и беззащитна, принялись забавляться над нею всерьёз. Лаватерре не приходило в голову, что такое отношение являлось привычным и даже очень обходительным для тех, кто был искушён в обычаях и нравах высшего света. Её открытая душа воспринимала всё буквально, и в течение двух лет девушка не находила себе места в предрассудочном, сумасбродном парижском высшем обществе.

Лаватерра д’Астрид окончила одеваться. Она облачилась в домашнее голубенькое платьице, которое ей так нравилось в независимости от того, насколько отставало от моды. Волосы Лаватерра по рассеянности оставила распущенными – да и чтобы привести их в порядок, лучше было звать Оливию, а ей совершенно точно не понравится, как мокр пол и измята постель; спальня Лаватерры ещё хранила на себе следы ночного буйства.
На душе всё не светлело, и несмотря на то что было уже около восьми часов утра, а на улице зрел солнечный, очищенный весенний день, Лаватерра всё ещё ощущала внутри пустоту, как будто душа её была чьим-то родным домом, давно и безвозвратно покинутым. С горечью она сказала себе, что вообще-то вполне способна радоваться жизни, смеяться под рассветными лучами солнца и подкидывать к потолку своё одеяло, радуясь наступающему дню… Всё это было бы возможно, если бы вчера она легла в постель слабая, злая на весь свет, но не разбитая и не поверженная разразившейся грозой. О, если бы она сумела себя унять, не было бы так больно и горько, не хотелось бы повернуть время назад!..

Теперь, как-то уже традиционно, комментарии и пояснения. В первую очередь об аватаре.
Приблизительно так, по моему мнению, должна выглядить Лаватерра, и хоть изображённой Фёдоровым женщине было что-то около двух лет на момент происходящих событий ( ), когда я увидела этот портрет, я поняла, что этот облик очень близок к моей героине. Эту женщину звали Надежда Петровна Жданович; а вот и её портрет в детстве кисти того же художника:


как видите, локоны и правда каштановые!


Я обещала порыться в поисках портрета мужчины, и теперь никак не могу выбрать между двумя вариантами:
этим



и этим



Первого из них я не знаю, второй, если мне не изменяет память, - К.Н. Батюшков, оппонент Шишкова и единомышленник Пушкина (на крест не обращаем внимания )
Уж не знаю, какой из них более нервный или какой из них больше походит чертами на портрет "Лаватерры".

@музыка: И. Дунаевский - увертюра "Дети капитана Гранта"

@настроение: неплохое

@темы: гроза, фанфики

---

С энтузиазмом

Я сидела дома весь день. В сущности, не случилось ничего невероятного, даром что 75 баллов за сочинение в МГУ сделали меня хоть чуть более уверенной, что в Петербург я поеду уже будучи чьей-нибудь студенткой.

Приступаю к написанию первой главы, с учётом перемен утверждая, что приведённый ранее кусочек был прологом остальной части... а предыдущей пролог, значит, - прологом этого пролога... Неважно. Просто это была вставочка перед началом основного действия; быть может, я ещё переведу её обратно в главу, что может случиться!.. А выслать моего бедного путешественника из главы я решила потому, что нашла для неё прелюбопытное название, отодвигающее путешественника на второй план. Но все обяснения - ниже, а пока...

Глава 1
Wallflower*

Из-под полуопущенных век, тяжёлых и одурманенных, будто после бессонной ночи, ей являлось одно и то же видение: белая кисейная занавеска, возникавшая редкими слепящими вспышками, танцевавшая странную кадриль на ветру, разносившая по комнате аромат терпкой сирени… Весенний ветер гулял по её телу и волосам, врываясь к ней в комнату через бездумно распахнутую балконную створку. Она почти видела его, щурясь сквозь собственные спутанные волосы, с потом налипшие на бледное, помятое лицо. Она была распростёрта на роскошной, огромной белой кровати, правой щекой утонув в мягких пуховых подушках, левой – принимая каждое движение лёгкого, животворящего воздуха. Бельё на постели было в совершеннейшем беспорядке: одеяло неряшливо свисало у изножья, простыни перепутались и закрутились в какое-то замысловатое гнездо. Она ощущала под грудью и животом огромные неудобные складки; руки её были раскинуты в разные стороны; одна ладонь тонула в чёрных волнах-волосах, другая безвольно раскрылась у самой кромки постели. На ней была только лёгкая полупрозрачная рубашка; плотный душащий пеньюар она скинула вчера ночью, когда подбежала к балконной двери.
Вокруг кровати царил хаос; нельзя было никуда ступить, чтобы не оказаться стоящим на разбросанных ворохах белой бумаги, сплошь изрисованной чёрными силуэтами, неуклюжими набросками пейзажей, робкими пробами серьёзных портретов и ярыми, язвящими карикатурами, кричавшими обо всех пороках наперебой. Будто паруса диковинных судов, листы бумаги вздымались и летели по воздуху, шелестя и сталкиваясь друг с другом, и оседали по новому строю абсолютной беспорядочности, подчинённые воли капризного ветра. Некоторым мешали оторваться от земли опрокинутые стулья, распахнутые шкатулки и драгоценности, небрежно раскиданные по полу, детали одежды, огарки свечей и подсвечники, брошенные тут же, испачканные воском. На терявшихся в потолке стенах, обитых мягкою для глаза светло-зелёноватою тканью, висело всего две картины – друг напротив друга, обе потерявшие равновесие. Первая представляла собой восхитительный пейзаж Уильяма Тёрнера, светившийся нежным, золотистым утренним светом через стрельчатые окна полуразрушенного монастыря. Вторая же была портретом бледного и очень нервного на вид молодого человека с тёмными прямыми волосами и упрямой складкой у губ. Под портретом располагался миниатюрный мозаичный столик, статуэтки на котором были перевёрнуты вверх дном.
Протяжный тихий вздох раздался из мешанины простыней, и над белым нагромождением белья, походившим на ледники Южного полюса, поднялась тонкая измученная фигурка. Лаватерра д’Астрид наконец проснулась.

В два часа ночи её глаза, поглощённые изображением длинного носа графини Г., поднял далёкий раскат грома, раздавшийся где-то за пределами одинаково полированных стихиями крыш. Встав из-за стола, она заметила, что пространство, не охваченное светом её тоненькой чадящей свечи, изменило свою привычную синюю темноту и ушло в кромешный чёрнеющий мрак, а за окном над улицей Св. Лазаря высится огромная, чернильно-чёрная грозная туча. Дрожь пронеслась по всему её телу; ей было плохо в этот день, а ночь вела себя под стать её настроению. Жгучее бешенство подступило к её горлу, все насмешки, тычки и язвительные ухмылки собрались в её памяти в один клокочущий, готовый взорваться ком, и она, рывком срывая с себя путы пеньюара, бросилась к балкону и с силой отворила дверь. Что тут началось!..
Необузданный порыв сильнейшего ветра ворвался в помещение подобно воинствующему мстителю; лёгкие полупрозрачные занавеси вздулись к потолку, а её безыскусные работы, ворохом наваленные на кровати и на столах, все разом взметнулись в воздух подобно стаям испуганных птиц. Лаватерра отступила, на минуту огорошенная столь сильным напором надвигающейся грозы, но потом вспомнила, как импонировал ей этот разгул стихии, и, собрав свою смелость, выскочила на балкон. Начинался дождь; вода крупными редкими каплями уже падала с высоты на полностью пустынную улицу; окна дома напротив были слепы и темны – никто не мог увидеть её, никто не мог ей помешать жадно пить сотрясавшийся воздух. Душа Лаватерры воспрянула: она видела с третьего этажа, как за поворотом улицы гнулись деревья, она чувствовала, что её зыбкое одеяние рвёт разгулявшийся ветер, волосы вздымались над её лицом, а губы торжествующе ловили воздух, пропитанный электричеством. Дождь усиливался, снова прогрохотало – теперь уже над самой головой, и небо внезапно разрезала молния, на долю секунды осветившая улицу Св. Лазаря, саму Лаватерру – и дождь полил как из ведра. Девушка не смогла удержаться от вскрика, когда поток воды разом охладил её разгорячённое тело, обдал её всю целиком, словно окутал непроницаемым занавесом. Гроза бесновалась – снова с рокотом сталкивались тучи, зигзаги молний бороздили небо, а Лаватерра всё стояла и стояла, крепко вцепившись руками в перила балкона, и не могла оторваться от того грозного великолепия, что творилось перед нею. Вся её жгучая непримиримая обида, родившаяся в сердце на проклятый высший свет, вышла из него и соединилась с громом и яростью разбушевавшейся природы. И чем дольше билось в истерике небо, грозя разрушить и сокрушить всё, что попадало под его властный жестокий взгляд, тем пуще пустела душа Лаватерры, словно отдававшая грозе всю свою энергию. Наконец девушка совсем ослабла, ноги её начали подгибаться, она ощутила на себе холод и скольжение промокшей насквозь белой рубашки. Молнии ещё не отсверкали, а она уже отпустила холодные, сырые перила балкона, и откинула со лба ручьями текущие длинные волосы, и скрылась под сенью белой кисейной занавески.
Где-то, наверно, занимался рассвет, но Лаватерра не видела его, стоя посреди глухого беспорядка, учиненного дыханием бури в её комнате. Не делая ни единого движения, чтобы поднять с пола хоть один листочек бумаги или оправить складки хотя бы одной портьеры, она заплетавшимся шагом доплелась до кровати, рухнула на неё и уснула так крепко, словно была разбитой усталостью Золушкой.


Теперь объяснимся.

*Для всеобщего начала, и имя девушки, и слово, стоящее в заглавии, - это название растений. Первое - цветок колокольчикообразной формы, чем-то напоминает петунию. Бывает разных расцветок, моя Лаватерра, скорее всего, белая. Такой цветок растёт у меня на даче, прямо у моего окна. Второе - это Желтофиоль, которое чёрт знает как выглядит, да, в общем-то, и не имеет с точки зрения облика значения. По-английски его называют Gillyflower, но у него есть ещё и другое обозначение - Wallflower. Весьма любопытно и удобно для меня, что это ещё и обозначение девушки, которая на танцах «подпирает стенку» - то есть, остаётся без кавалера.

**Не буду долго мучить и прямо скажу, что это чудесная картина У.Тёрнера «Монастырские каналы». Вот она:



Но, думаю, ни для кого не тайна, что моё любимое произведение Тёрнера - вот это:



Уверена, что это было гениальное прозрение.
Портрета мужчины подходящего ещё не нашла, но, может быть, обнаружу что-нибудь.

@музыка: Mirabile Futurum

@настроение: хорошее

@темы: жизнь в прогрессии, фанфики, портреты и живопись

---

Несносный режим дня

Мне, чёрт побери, надо спать! И жить, как все нормальные люди: не ездить в метро с "Графом Монте-Кристо" и карандашом в обмнимку и не подчёркивать с горящими глазами все попадающиеся улицы, кладбища, площади, предместья... Вот только многочисленные опыты давно показали, что отказаться от моего образа жизни невозможно; я, счастливая, что новый этап ожидания остался позади, по дороге домой писала отрывочек на тему «Нам пишут из Янины» на конверте из-под фотографий... Это не лечится.
Горю желанием провести тысячу параллелей, на которые натыкаюсь чуть ли не на каждой странице!.. Скажем, не терпится организовать сравнение двух журналистов - один их которых изначально был прекрасным человеком (которого я почитаю наиболее близким мне по духу колонистом), другой же сначала казался откровенной сволочью, но потом внезапно преобразился. Короче говоря, Гедеон Спилет и Бошан пускай не ждут от меня пощады. Ну, и совсем недавно я, к величайшему своему потрясению наткнулась на изумительное совпадение, которое не могло не быть плодом знакомства двух авторов! Хотя это ещё надо проверить. Расскажу о нём чуть позже, когда в своей хронологии доберусь до Оперы (которую, кстати говоря, тоже бы совсем неплохо отыскать на карте!) У кого есть адекватный план Парижа?

Итак, начало первой главы, написано так быстро, что я не следила ровно ни за чем.

Ночью небо разверзлось, и над огромным, полным боли, страхов и страстей городом разразилась чудовищная гроза. Бесновались молнии, в пугающем танце гнулись к земле деревья, с домов срывало крыши, и колотил такой страшный, крупный холодный ливень, что казалось, будто началось Светопреставление. Последние две недели мая 1838 года ознаменовались именно упомянутой жестокою бурей, которая так потрясла Париж и парижан. Она не утихала всю ночь; каждый горожанин в этот день, будь он негодяем или праведником, встретил приход грозы в ужасе и с именем Божьем на устах. Когда наступило утро, город был пуст, как разорённое сознание.
Воздух был нежен и сладок, как дыхание спящего ребёнка; гнев природы остывал, высыхала земля, последние тяжёлые капли скатывались с обмякших, поломанных ветвей. С крутых Вильжюивских холмов этой ночью низвергался чудовищный водопад; потоки дождя походили на морские волны, гонимые ветром и силой притяжения. Сейчас обрыв избороздили глубокие продольные полосы – следы разрушений, нанесённых водою. Под Вильжюивскими высотами простирался город – бескрайний, бесконечный, как человеческая мечта. Париж был тих, словно чувства или люди покинули его.
Лошади мчались; кучер хлестал их нещадно, совершенно равнодушный к мучениям бедных животных. Он сидел на козлах закрытой чёрной кареты, занавески на окнах которой были тщательно задёрнуты. Ни один, казалось, луч шального молодого солнца не проникал сквозь них; ни одна струя воздуха не освежала атмосферы внутри. Колёса вязли в зыбкой размытой почве. Кучера беспокоило, как придётся спускаться с высот и удастся ли это им вовсе…. Париж приближался.
Он тянулся от края до края, и уже в тонкой полупрозрачной дымке были различимы его отличительные черты: Сена синюшной змеёй вилась через город, грозный собор Парижской Богоматери возвышался надо всем подобно неприступному боевому бастиону… Париж приближался.
Последний участок дороги остался позади. Солнце поднималось всё выше, и воздух постепенно теплел, влажность понижалась. Укорачивалась тень бегущей по ухабистой дороге, безучастной ко всему чёрной кареты. Кучер осадил лошадей, и они всхрапнули и остановились – экипаж затормозил у самой кромки обрыва, за которой терялся вдали туманный город. Тогда занавески на правом окне дрогнули и раздвинулись, и из мрака показались огненные, чёрные пылающие глаза, с остервенелым любопытством впившиеся в городскую панораму. Потом взметнулись позолоченные рассветом чёрные кудри, и силуэт пропал, исчезнув за упавшими занавесками.
Париж приближался!

@музыка: Алексей Рыбников - "Последняя поэма"

@настроение: спокойное

@темы: жизнь в прогрессии, фанфики

---

Глубокой ночью, уже в который раз

Страшно думать, что послезавтра первый вступительный экзамен. Прочитав статью на сайте MSU, я здорово струхнула и подумала, что филфак МГУ definately пошлёт меня куда подальше. Я буду счастлива, если пройду на бюджет в Пушкинский; тем более, что мне там не угрожает конкуренция Татьяны Дроздовой. Она замечательная, но как конкурент очень опасна. Завтра у меня консультация, и мне жутко не хочется туда ехать. Но МГУ - совершенно точно не моя цель, поэтому как я ни буду стараться, нельзя забывать, что шанс победить очень невелик. После той страшно-смешной истории про семерых олимпиадников, одновременно подавших документы на факультет с пятью бюджетными местами...

Но в моём мире всё немного лучше. Я наконец разобрала и переработала записи по эпилогу Our Last Summer, и теперь он готов полностью. Вот его окончание:

-А-а, я счастлива вас видеть, Элиза! – воскликнула миссис Карлайл до странности звонким голосом; миссис Элиза почувствовала себя неуютно: словно рядом с ней находился кто-то намного моложе, чем ей говорили глаза. Между тем миссис Карлайл с сердечным, но явно царственным видом, протянула к ней обе руки: - Садитесь, пожалуйста!.. Нет-нет, вот сюда, к огню, – вы озябли… И, прошу вас, кушайте! Берите всё, что сейчас есть на столе.
Уступая желанию хозяйки (что, в общем-то, противоречило её независимым привычкам), миссис Элиза с удовольствием опустилась в уютное кресло. Взглянув ещё раз на даму перед ней, миссис Смит в который раз подумала: совсем не зря о миссис Карлайл здесь ходят разные таинственный слухи… Всё-таки она должна быть совсем не обыкновенной женщиной.
-Я безмерно рада, что вы к нам зашли, - продолжала миссис Карлайл, спокойно и с достоинством поднося чашку к губам.
-Мне всегда приятно быть у вас, миссис Карлайл, - с улыбкой отвечала Элиза. – Я не устаю нахваливать соседям вашу восхитительную индейку!
-Она немного запаздывает, но уверяю вас, что сию минуту появиться здесь, - добро усмехнулась миссис Карлайл, слегка подняла голову и ожидающе оглядела дверной проём. Не успела она открыть рот, чтобы занять свою гостью разговором, как в коридоре послышалось шуршание юбок и вслед за ним в гостиную впорхнула Джульетта; играючи огибая кресла и этажерки, она не слишком аккуратно опустила на стол внушительное блюдо с индейкой. Следом за молодой девушкой, запыхавшаяся и ворчащая, в комнату притопала Дженис с блюдом обещанных кремовых пирожных.
-А, наконец-то! Друг мой, Джульетта, будь любезна разрезать индейку. Элиза, прошу вас, когда отведаете индейки, возьмите кусочек ревеньевого пирога! Я пеку его на каждое Рождество и жгу при этом, кажется, тысячи свечей!
-Да! – заливисто засмеялась Джульетта, чуть не опрокидывая на себя чашку с чаем. – Мама так трудилась над ним, и вы просто обязаны его похвалить!
От её весёлой болтовни миссис Элизе стало совсем хорошо. Она не чувствовала такого умиротворения даже у себя дома, где каждый уголок, каждая ступенька, каждый вбитый гвоздь на потолке напоминали о войне и о Сайресе. Жизнь, какой бы хлопотной и увлекающей она ни была, неизменно возвращала мысли Элизы к тревожным и громовым заметкам из газет, в каждой из которых она нечеловеческими усилиями пыталась читать между строк: где он, что с ним, здоров ли, жив?!.. А здесь же… Здесь, кажется, этого не было. Здесь, кажется, и слыхом не слыхивали о Гражданской войне – но это не возмущало и не сердило миссис Элизу, как с ней бывало прежде. Возможно, сказывались тепло и уют этой полутёмной гостиной, треск камина и беззаботный разговор матери и дочери Карлайл. Во всяком случае, Элиза не видела никакого другого объяснения.
Что бы ни заняло собой рассудок миссис Элизы – она отчасти была этим довольна. И потому она с удовольствием откусила кусочек от великолепно зажаренной ножки индейки и, перебирая в голове все возможные способы придачи мясу такого восхитительного пряного вкуса, спросила у миссис Карлайл:
-Скажите, сударыня, вы здоровы? Я на днях слышала, незадолго до возвращения Джульетты вас мучили боли…
-То, что вы слышали, дорогая моя, не более чем случайные догадки, сделанные моими любезными соседями, - прервала её миссис Карлайл с кроткой, мягкой улыбкой – но таким твёрдым тоном, что миссис Элиза с досадой пожалела о своих словах. – Я, как видите, чувствую себя неплохо, а теперь, когда возвратилась моя дочка, я смотрю на жизнь с полным восхищением.
Однако странный её взгляд, словно бы голодавший, не свидетельствовал об этом.
-Ах, да полно вам грустить! – вскричала Джульетта чересчур громко и до боли неестественно среди странного, застывшего воздуха между двумя женщинами. – Скоро же Рождество, время веселья и радости! Я бы хотела, чтобы никто не чувствовал себя несчастным в этот вечер, когда нам так тепло и хорошо!
-Благодарю тебя, дорогая, - отчего-то проговорила миссис Карлайл, улыбаясь дочери с истинно материнской нежностью. И неожиданная вспышка света озарила морщинки вокруг её глаз: - Да, вот-вот придёт Рождество, и нам совершенно необходимо об этом не забывать. Ведь в такие дни с людьми приключаются самые невероятные, самые волшебные истории.
Эта необычная, нелогичная манера разговаривать, резко обрывать других и себя, неожиданно менять тему уже не в первый раз озадачивала миссис Элизу. Что до значения её слов, то самое желанное чудо, которого миссис Элиза невольно ждала, было возвращение Сайреса домой на Рождество. Провести праздник с ним… видеть его смеющиеся глаза, всегда заменявшие улыбку на его суровых губах… услышать его голос не через скупые письменные строчки, но настоящий, живой… Вот о таком «волшебстве» мечтала Элиза. Затерявшись в своей грёзе, не подозревая, как грустен и потерян был её вид, миссис Смит уставилась на огонь, видя в языках пламени какие-то причудливые картины. Из тоскливого оцепенения, которое так часто нападало на неё в первые месяцы войны и которое даже сейчас её не отпускало, её вывел невозмутимый голос миссис Карлайл.
-Если вы не возражаете, Элиза, я поведаю вам одну притчу – как раз из рода тех историй, которые поистине невероятны и случаются не земле раз в тысячу лет… Или же каждый день; это зависит от того, как на них смотрят люди.
Теперь даже миссис Элиза, уже привыкшая к чудаковатым поступкам миссис Карлайл, не сумела удержаться от удивлённого возгласа. Миссис Карлайл никогда не предлагала ничего подобного; её речь вообще не касалась ничего выходящего за пределы мирка Вустера.
Джульетта, тем не менее, радостно всплеснула руками и, вскочив, едва не заплясала вокруг материного кресла. Однако быстрый, но значительный взгляд миссис Карлайл остановил непоседу, и тогда Джульетта опустилась на пол, умильно положив голову миссис Карлайл на колени.
-Так рассказывай, рассказывай же, маменька! Я так люблю тебя слушать! Ты говоришь, что это притча? Значит, в твоей истории есть доля правды?
-Небольшая, так сказать, - спокойно отвечала миссис Карлайл. – В ней ровно столько истины, сколько от неё требует наступающее Рождество.
Загадочный огонёк в глазах миссис Карлайл – может быть, отблеск пламени в камине, а может быть, какого-то другого пламени – начал свой фантасмагорический танец. На улице с небес летел крупный белый снег и ветер плакал, горюя об ушедшем или ещё не наступившим – этого никто не знал. А в зелёном домике неизвестной старой вдовы воск капал со свечей на зелёные ветки, возвещая о появлении сказки, которой было достойно надвигавшееся Рождество.

@темы: жизнь в прогрессии, фанфики

---

Далее

Сегодня я побывала в трёх вузах Москвы и воочию убедилась, что то из них, которй уже полвека формирует (и никак не сформирует) мировую элиту, стоит такого девиза. Провести четыре часа в тупом ожидании у дверей приёмной комиссии - из-за какой-то вшивой расписки о подаче документов!.. Это будет воистину провал, если бюджетное место для меня откроет только РУДН.
Завтра мне предстоит очень насыщенный день. Завтра обещают двадцать семь градусов, а я вынуждена буду день напролёт таскаться по Юго-Западному округу. Любопытно, почему все выбранные мною университеты находятся именно в этой части города?.. Кроме РГГУ, конечно. Очень хочу туда. Но боюсь, что мне в него не попасть.

Отходя от темы, я констатирую, что моя рождественская сказка, похоже, мало кого интересует. Но назло я всё-таки продолжу её выкладывать, хотя бы ради морального удовлетворения!

О её происхождении было известно крайне мало. Говорили, будто она по национальности француженка и много-много лет назад приехала в Америку из опостылевшего ей Старого Света. Её муж, чудаковатый Гарри Карлайл, под стать своей супруге был преступно беспечен по отношению к будущему, но – в разительное и совершенное отличие от неё – был совсем простым, крайне заурядным человеком. Он работал в Бостонском банке и в высшей степени неожиданно скончался – умер от туберкулёза через несколько лет после рождения Джульетты. Когда минули тягостные похороны, вдова злосчастного банкира забрала двухгодовалую дочь и незаметно покинула Бостон, через совсем короткое время поселившись в Вустере – в нескольких сотен шагов от дома Сайреса Смита. Денег мистер Карлайл оставил после себя совсем немного, и среди новых соседей вдовы долгое время не угасали пересуды, на что же теперь будет жить бедная женщина. Но, ко всеобщему изумлению, миссис Карлайл не обнаружила в своём хозяйстве никаких затруднений и как ни в чём не бывало принялась обустраиваться на новом месте. Ещё до смерти мужа она выписала из Франции старую горничную по имени Жоржетта; уже в Бостоне к Карлайлам в услужение поступила дородная, добродушная негритянка Дженис – и с точно таким же штатом миссис Карлайл появилась в Вустере. С тех пор состав прислуги ни разу не менялся, и было похоже, что присутствие обеих женщин нисколько не стеснят миссис Карлайл. Гордая женщина никогда не просила ни у кого в долг, но щедро открывала свой кошелёк для соседей. В её доме всегда могли найти приют и ласковое слово голодные, бездомные – к немалому недовольству ревностных к чистоте Дженис и Жоржетты.
Эти удивительные подробности жизни вдовы только подогревали смутные слухи о некоем таинственном наследстве, якобы получаемом миссис Карлайл из-за моря от какого-то неведомого благодетеля.

Вот всё, что о представшей перед ней женщине знала миссис Элизабет Смит – знала благодаря многочисленным сплетням, выдумкам и догадкам, которыми оброс скромный, тихий вдовий быт. Сама же она всегда очень терпимо относилась к миссис Карлайл и считала, что она весьма достойная, хоть и очень чудаковатая женщина.
Только одно не раз возводило перед миссис Смит преграду, преодолеть которую она была не в силах, ибо оставалась верна своему стойкому любящему сердцу. Миссис Карлайл никогда никого не ждала. И тем не менее в разговоре с Элизой она нередко держала себя так, словно в ожидании провела всю свою жизнь, не покидая развилки дорог и горько из-за этого страдая.

@темы: жизнь в прогрессии, фанарт