Consummatum est! Свершилось!

<a href="http://www.diary.ru/~MaudVerne/"><img src="http://static.diary.ru/userdir/1/7/7/6/1776850/70702744.gif"></a>

Мы существуем! Сообщество Однострочников по нашему фандому появилось на свет! Расскажем же об это всем!

@темы: общефандомное

---

Эй, фандом!

Вдогонку и в поддержку этого поста кидаю клич: друзья по фандому, а не создать ли нам сообщество Однострочников? Наверняка у всех вас есть интересные, любопытные, оригинальные идеи - наверняка многим из вас хочется ближе познакомиться со спецификой фандома - и наверняка хоть кому-нибудь из вас потребно общение с такими же, как вы, любителями Верна!
Сообщество Однострочников - это как раз наш шанс! И вовсе, господа, обидно, что существуют вот такие, такие и подобные сообщества, а мы до сих пор не представлены на diary.ru!

Вот, уж предложенный вниманию читателей, предварительный баннер авторства  Marie Paganel:
смотреть

А вот - всё, что могу сообщить о готовящемся мероприятии:

Q: Что такое однострочник?
A: Однострочник – это короткий текст, вмещающий в себя 100 (максимум 200) слов и написанный на определённую тему. В данном случае однострочник является специфическим жанром фанфикшна.

Q: Что такое заявка на однострочник?
A: Заявка на однострочник – это просьба написать однострочник на установленную тему. Человек, выражающий просьбу, становится заказчиком.

Q: Что такое тур однострочников?
A: Тур однострочников – это своего рода игра. Заказчики – все желающие – анонимно пишут свои заявки с указанием необходимых им параметров однострочника. Заявки выставляются для исполнения – а исполнять их могут также все желающие, в том числе и сами заказчики! Как и последние, авторы однострочников не раскрывают своих личностей: ведь так появляется возможность угадывать, чей шедевр вы читаете!

Так что же, друзья мои, кто с нами!

@настроение: отличное!

@темы: общефандомное

---

Вокруг света за 80 дней, или Жюль Верн в современном обществе

Да, вот такая тема для школьного сочинения возникла в моём воображении, когда понадобилось подбирать заголовок к отзыву о компьютерной игре по роману о Филеасе Фогге. Почему? - Да потому, что такими темами школьных сочинений в лучшем случае мыслит аудитория, для которой эта игра создана. А создана она - для подростков.

О чём, собственно, сия игра есть. Называется она действительно «Вокруг света за восемьдесят дней», а пишу я о ней потому, что в конце концов удосужилась её пройти от начала до конца. Но, как это ни печально, участием мистера Фогга в этой игре даже и не пахнет. Действие, как сообщается в самом же первом ролике, происходит через 27 лет после знаменитого путешествия - то есть в 1899 году, на самом закате XIX столетия. И тем искателем приключений, что на сей раз отправится в максимально быстрое кругосветное путешествие, является персонаж очень характерный - самый настоящий герой нашего времени. Юный, бунтарского склада, вечно разочаровывающий своих родителей, нетерпеливый и, разумеется, резко отрицающий и ржущий над идеалами ушедшего поколения, англичанин, выросший в Америке, - а в целом неплохой парень по имени Оливер Лавишхарт.

А вот и он:





И вот он, в самом центре весьма содержательного постера.

Что это за мир - мир, в котором живёт Оливер, - мир ли это Жюля Верна? Нет, нет - и вы наверняка уж сами про себя это сказали, да и постер говорит сам за себя: во-первых, потому, что это стимпанк. Я плохо знакома с этой субкультурой, детали её вычленяю отнюдь не на ура - однако я позволю себе понадеяться, что кто-то поддержит мою точку зрения. Герой живёт и передвигается в окружении весьма однозначном: к примеру, летает вот на таких дирижаблях:

,

ездит на не менее поразительных двухэтажных поездах:



и плавает на просто умопомрачительных пароходах с подозрительно неподвижными парусами, скринов с которыми, к сожалению, не нашлось. Увы, мне приходится заявить о тех же скринах: игра почему-то не реагирует на известную команду, и поэтому кое-что - не найденной не просторах Интернета, но крайне важное для это записи - мне пришлось извлекать из её вселенной старым дедовским способом: фотографировать с экрана. Поэтому прошу прощения за качество некоторых картинок.

Я упорно искала в интерьерах и дизайне элементы арт-нуво: пожалуй, они там всё-таки есть, но судить точно я не берусь. Но те весьма поразительные средства передвижения, что использует Оливер в городах, сами о себе свидетельствуют.

Завязка

Так что же Оливеру не сидится дома? А виноват, как обычно, дядюшка. Дядюшка Метью Лавишхарт - как раз ближе к тому миру, который мы все любим, к миру, который хочется без устали искать в этой фантасмагории, называемой приключенческой игрой. Дядя, толкнувший племянника на путешествие, у Оливера инженер - и, понятное дело, на мягко-снисходительном счету у своего племянника. Ну, время было другое, ну, чудаковатым стал под старость, всё никак не остепенится - и т.д. И дядюшка, разумеется, обойдён со всех сторон тем же самым Реформ-клубом. А джентльмены оттуда де поставили под сомнения приоритеты дядюшкиных изобретений (чего-то тоже откровенно стимпансковского: устройство для поиска археологических артефактов под толщей песка, фантастическая система защиты от наводнений etc). И вот теперь нужно немедленно мчаться в Каир, Бомбей, Иокогаму и Сан-Франциско за оставишимися там патенатми. А Оливера как раз намереваются женить - а ему этого, конечно же, ох как не хочется. А тут дядюшка сгоряча заключил пари, что не такое уж большое дело объехать свет за восемьдесят дней, - вот, Оливер, тебе и куча причин. Юный мистер Лавишхарт заявляет, что всё это явно притянуто за уши, - и тут же соглашается.

Даты путешествия Оливера совпадают с датами путешествия мистера Фогга: однако, как мы видим, маршруты отличаются, и поэтому расчёта дней и часов нам, разумеется, не покажут.

Plot

В каждом городе необходимо забрать патент: конечно, он не упадёт на играющего с неба и не прискачет прямо к нему в руки - патент необходимо добыть, решив на пути не одну головоломку.
В Каире -



- Бомбее -



-Иокогаме -



- и Сан-Франциско -



- нужно вызволять из беды людей, при этом выпутываясь самому; лазать в окна гарема; бродить по развалинам некрополей и храмов; задыхаться в дыму индейской трубки мира; отгонять от дверей отеля корову, используя для этого змею, предварительно с трудом добытую в индуистском храме путём принесения в жертву специй; сговариваться с истинным арабом с целью выведать информацию; наводить порядок в среднестатистической американской библиотеке; сбегать из японской императорской тюрьмы; препираться с художником по черепашьим панцирям; открывать тайник в доме инженера путём совершения лёгкого акта вандализма; и перебираться через ручей, перекидывая через пространство между камнями деревянные рейки, - все нормальные люди делают это вброд, и только этот чёртов англичанин по десять раз подряд перекладывает эти доски туда-сюда!..
В довершение ко всему этому, к тебе постоянно пристаёт группа слегка двинутых шотландцев, продвигающих во всём мире моду на килт. Дядюшка повсюду контролирует тебя и в каждый из пунктов назначения присылает аудиоприветствия с инструкциями, которые прослушивает загадочная конструкция, напоминающая граммофон.

А при чём здесь Жюль Верн?

То, что игра создана по мотивам романа Жюля Верна - романа, названного в описании игры самым популярным в творчестве писателя, - создатели с переменным успехом пытаются не забывать. Формально у них всё выдержано: счёт дней сравнивается со счётом Фогга, нашего доброго джентльмена периодически упоминают персонажи, путь лежит более-менее по тем же местам (хотя для меня до сих пор загадка, как гипотетически можно было бы добраться из Каира в Бомбей на поезде); и Оливер, как велит традиция, напрочь забывает о дополнительном дне, считая дядюшкино пари безнадёжно проигранным. Вспомнить, что было время 60-ых - 70-ых годов, нам также стараются позволить (но о своём не верю расскажу чуть ниже). В поезде, который хотелось бы полагать экспрессом Тихоокеанской железной дороги (но, увы, так вышло, что я следовала им из Бобея в Иокогаму... ) мы с лёгкостью встречаем полковника Прозрачную Сатиру Стэмпа В. Проктора. Он уже и забыл, по какой причине едва не подрался на дуэли с Филеасом Фоггом, давно с ним дружит, переписывается и всё никак не может собраться повторить его кругосветное путешествие. Полковник носит полинявший синий форменный сюртук, в случае опасности кричит «Кавалерию в атаку!», всецело сочувствует грядущему 1905-ому году и подумывает о карьере в политике. Вообще же это живое свидетельство Гражданской войны несёт в себе хоть какой-то отголосок "Пушечного клуба" ... А ещё (!) он не прочь повспоминать, как его полк защищал стратегически важную компостную яму - и вёл себя безукоризненно, потому что к нему был приставлен журналист. О "ТО" также немного далее... Ещё же на пароходе встречается сообщение Паспарту - а также на борту присутствует Батулькар, директор того самого цирка, что принял когда-то Паспарту, сбившегося с пути. И на этом же самом корабле мы находим заявление создателей, что они знают, чьи романы они тут пытаются кроссоверить.
В первом, втором и третьем классе, перемежаясь с дверьми кают, располагаются следующие картины.



"Дети капитана Гранта". Пароход, на котором находится эта картина, её чуднее.



"Двадцать тысяч лье под водой". Хрестоматийно, традиция есть традиция.

Нет, "ТО" там нет... (((((



Хм. Нет, подписано это действительно "С Земли на Луну", но я категорически отказываюсь объяснять, каким образом в межпланетное пространство залетел этот агрегат Робура. Кстати, именно он, по-моему, более-менее достоверен - в отличие, скажем, от...



"Пять недель на воздушном шаре". Без комментариев...

Или же вот от этого:



"Путешествение к центру Земли. Книга полна путаницы, говорите?.. . И не спрашивайте, что это, я не знаю!.. могу сказать лишь, что такое колёсико - один из видов городского легкового транспорта в этой вселенной (правда, ездить на нём очень неудобно).

Ну, и, наконец, собственно, - ради чего мы всё это совершаем -



Хоть сама основа похожа на правду.

А теперь пришла пора сказать о специфике всех вышеперечисленных признаков мы-знаем-что-делаем. И сказать о ней можно одним только словом - стёб. Оливер смеётся над полковником Проктором. Сумасшедший, ну, ему до нормальных людей далеко, пускай себе крутится в своём мире. И, конечно, пыл полковника выглядит комично, его вечная присказка "армия поможет" призвана раздражать. А между тем Оливер родился через одиннадцать лет после окончания войны и, судя по всему, долго жил в Штатах. Так быстро раны не затягиваются. И к этому полковнику не приходит ассоциация с "Пушечным Клубом", потому что это не мир "Вверх дном" - это мир нового поколения, которое готово вовсю пользоваться достижениями своих предшественников и наслаждаться жизнью, насмехаясь над их наивными идеалами... У этого-то поколения своя цель... Мир этой игры - это мир глазами подростка, который ни во что не ставит пафос и смеётся над ним: смеётся, потому что не понимает и боится. Речь героя современна и не обременена вежливостью - и такова же атмосфера игры: лёгкая, несерьёзная и пронизанная не то что юмором, сатирой или какой бы то ни было насмешой, но самым настоящим стёбом, молодёжным стёбом, презирающим "отцов" и выставляющим на первый план "детей". Чуть-чуть пошлости - и море нечеловеческой, как говаривал Финеас Найджелус, уверенности в себе, в своей правоте, неотразимости, уме и совершенстве. А все остальные - так, поскольку постольку. Тут тебе и вампир, считающий человеческую кровь отвратительнй кислятиной; и русская княгиня Куглова, страдающая фобией восстания, потерявшая в поезде своё сокровище - яйцо работы Фаберже; и девушка-орнитолог, странно-маниакально заботящаяся о любом пернатом создании; и парень, влюблённый в неё и готовый от боли и страданий выпить какую-то розоватую дрянь из огромной супницы; и певица Шехеризада, звук голоса который способен потопить английский флот; и индейский вождь, упоминающий про Манхэттен, вождь, который учился в Оксфорде и на месте своей деревни рядом с Сан-Франциско учредил тематический парк развлечений для туристов - с колесом обозрения и американскими горками; и дурочка актриса, сыгравшая всё окружение раджи женского пола; и беспросветный пьяница Батулькар, во все глаза глядящий на японскую метательницу ножей с нелогичным именем Мойра, возлюблённую Паспарту, которую преследует некая тайная организация и бармен - агент ЦРУ под двойным прикрытием... Судите сами, господа.
И "Таинственный остров", увы, не обошла эта тенденция. Я сообщаю о нём отдельно ещё и потому, что с ним напрямую связан конец - увы, увы... Надо сказать, создатели роман читали - а вот переводчики и не думали его открыть, ибо такое образование, как Сирус Смит, очень и очень печалит. Странно это упущение при озвучке. Мистер Смит пишет дядюшке Метью глобально ООС-ное письмо, где в несколько просторечных выражениях сообщается, что Оливеру ни в коем случае нельзя жениться до двадцати трёх лет. Услыхав, кто такой мистер Смит, упомянутый Оливер хохочет в всё горло, заявляет, что история Таинственного острова - сюжет дешёвого романа, что обо всём это надо снять блокбастер и пригласить на главную роль Леонардо Ди Каприо*. Это можно простить только в одном случае - заявить: это очередное специфическое восприятие "детей" того, что "отцами" полагалось серьёзным и прекрасным. Не дорос ещё Оливер, мол. И, вероятно, игрок ещё не должен дорости.

*"Титаник", как фильм, так и корабль, упоминается в игре несколько раз - и все остальные два-три раза в связи с малохольным коммондором, никоим образом не способным к доверенной ему службе. Ещё одна несерьёзность в угоду аудитории. И "Титанику" всё ж таки ещё 10 лет ждать Томаса Эндрюса и Брюса Исмея...

И самое неприятное для нас - для тех, кто ищет в игре духа и любимой верновской улыбки - это финал и "истинная причина" пари. Вы уж, наверное, заметили, что до сей поры никто ни словом в игре не обмолвился о капитане Немо. Я, признаться, уже вздохнула с облегчением: ну, ладно, не упомянули, и хорошо, ещё бы его сделали приземлённым и опошленным!.. Но я рано порадовалась: Оливеру надо было оказаться... наследником капитана Немо. И родителям его подкинули, и сын он дочери принца Даккара, умершей от родов в Лондоне, и родители невесты Оливера об этом прознали, и в Бандельканде принц, женившийся до 23 лет, обязан отдать своё состояние жене...
....
Эх, эх. А ещё и дядюшка говорит, полностью ты, Оливер, унаследовал характер капитана. Гррр.

Ну, и - под конец, дабы отдать должное некоторым моментам сей игры, скажу о несомненных положительных сторонах её, мною по ходу отмеченных.
Опуская некоторые действительно интересные задания, живописные виды и саму возможность хоть какими-то правдами и неправдами представить себя на месте мистера Фогга, есть неплохие персонажи. Два персонажа, вызывающих восхищением вместо жгучего желания ткнуть носом в канон, должны быть отмечены: это сыщик Фикс и Киуни. Последний, отчего-то из слона ставший слонихой, в остальном самое канонное из канонных существ во всей этой вселенной: ибо он, то бишь она, умна и титанически спокойна, как ей и положено природой.



И сыщик Фикс - сыщик Фикс, встреченный мной с радостью и впоследствии встречаемый с восторгом, потому что он своей манией схватить и остановить Оливера Лавишхарта, кажется, только один и несёт в игру неповторимый дух обиженного романа. Этот Фикс, правда, не тот Фикс; он - Стюарт Фикс, боготворящий и продолжающий дело своего отца. Совершенно по-человечески не уловивший ни финала его, ни предопределённой ошибочности. Зато - долг! Увы, он, естественно, также причислялется к несерьёзным и сумесшедшим типам, на вмешательство которых в общем-то не стоит обращать внимания. Вот он, в очень характерных очках, в длинном пальто и с тростью.



А это, прошу прощения за вновь некачественную картинку, доска в его сыскном бюро в Сан-Франциско.



Именно из того кабинета, где висит эта доска, Оливер утащил последний патент на дядино изобретение - за что его самым интересным образом упекли в тюрьму на земле Британского королевства. Но тут пришёл дядюшка - и... Пффф.

Заклочение

Вот такой Жюль Верн в современном обществе, в руках золотой молодёжи, получился в игре "Вокруг света за 80 дней". И создатели, гордые своим детищем, поблагодарили, как водится, самого Жюля Верна - с умиляющей самонадеянность заявив, что он бы сам непременно творил компьютерные игры, если б ещё только был здесь. Оставим же их с этой очень смелой надеждой, а сами, раз нам ничего не остаётся, снова откроем первую страницу романа, мимолётно написанного и мимолётно принёсшего славу и своему создателю, и его эксцентричному персонажу.
Здесь, надо сказать, я испытываю затруднение: отчего-то так получилось, что изданий "Вокруг света за 80 дней" у меня целых три: больше только разных переводов "Таинственного острова", - так случилось, что историю о Байроне, живущем по часам, я прочла первой после Трилогии (прочитанной, некстати говоря, в самом беспардонно диком порядке). И первым небольшим томиком "Вокруг света" у меня оказалось издание питерской "Амфоры". 2004-ого года: да-да, на обложке постер известного фильма; со Сфинксом, в панике открывшем рот и выпучившим глаза с нарисованными зрачками - уворачивающимся от агрегата, приписанного бедным братьям Райт, а в агрегате, все с разными выражениями ООС-ных лиц, сидит себе компания из трёх человек. Второе издание - "Sci-Fi", купленное в петергургском Доме Книги ради "Пяти недель на воздушном шаре". На титульном листе иллюстрация Луганского, а на обложке - суровый мистер Фогг с часами в руке, миссис Ауда и пароход "Генриетта", название которого написано вот так: "Genrietta". Зато я прочла тогда "Пять недель"! И, наконец, третье входит в десятитомник собрания сочинений; на обложке слон с сомнительного орнамента попоной, а на слоне улыбающийся, как ребёнок, джентльмен: прямая противоположность тому, что на предыдущей обложке. Правда, я не теряю надежды, что это просто сэр Френсис Кромарти.

Итак, вот мой выбор. За которую бы мне взяться?..

Знаете, мне стыдно ставить под таким постом тему "общефандомное", но создавать тему для "Вокруг света" с первым сообщением такого содержания было бы не менее совестно.

@настроение: разговорчивое что-то...

@темы: общефандомное

---

Кораблёв и не только

Я уже писала где-то здесь, довольно давно, в контексте всякой всячины и после бессонной ночи, об Иване Павловиче Кораблёве. Пожалуй, этот персонаж у меня находится в одном ряду с такими образами любимых учителей, как Римус Люпин или Мюриэль Стэси. А примечательно - и замечательно! - то, что этот учитель геогафии в экранизации "Двух капитанов" 1976 года очень, очень похож на нашего неподражаемого мсье Надара. Судите сами!..

смотреть; осторожно: о-очень много картинок!

Итак, Иван Павлович Кораблёв, роль исполняет Георгий Куликов .



Кораблёв в распределителе. Пальто!..



Иван Павлович приводит Саню Григорьева в школу-коммуну. А у Сани заранее "поддерживающий" клетчатый шарф.



Примечательный кадр, уж упомянутый в репортаже о другом фильме, - кадр в пространство между двумя персонажами, только на сей раз между героем и антагонистом - Саней и Ромашовым. А уходящая девочка, конечно, Катя.



Старый морской компас капитана Татаринова



Кораблёв и Марья Васильевна



Очень знакомое выражение лица!..



Не слишком удачный кадр для Марьи Васильевны - но Кораблёв!.. здесь до чёртиков напоминает Клоубонни!



Мне лично это взгляд очень напоминает! И не совсем Надара...







Юный путешественник



Деловой Кораблёв с тростью



Ещё одна чудесная улыбка



С Николаем Антоновичем в школьном театре.



Кораблёв пришёл делать предложение Марье Васильевне.



"Я отдам вам всю жизнь! ничего не пожалею!.."





Отказала.



Марья Васильевна Татаринова. Только взгляд этот - на Николая Антоновича.



"...Ну сколько лет нет вестей от Ивана! Ну нельзя же всю жизнь убиваться!.. Господи!.. Ты такая ещё молодая!.."







В своей стихии - на уроке. Ведёт рассказ об Индии.



В окружении детей.



"Он [Николай Антонович] всю жизнь заботится о других. Мой покойный муж всем - да! решительно всем обязан ему!"



Разговор со взрослым учеником на деликатную тему женитьбы.



И ещё одна улыбка!



О будущем педсовете.



"Монтигомо - Ястребиный Коготь... Я когда-то в шутку его так называла..."





После смерти Марьи Васильевны.



И, чтобы не заканчивать на этой ноте, - одна симпатичная деталь: у Кораблёва есть маленькая щёточка для усов.

Вот такой Кораблёв есть в фильме "Два капитана"; вы ведь заметили, какая у него причёска, не правда ли? Для сравнения: вот ещё два Кораблёва. Из фильма 1955 года в исполнении Бруно Фрейндлиха - и из мюзикла "Норд-Ост", роль исполняет Константин Ужа.



С Марьей Васильевной в том же школьном театре



Прощание с Татариновыми в Архангельске

@темы: фильмы, детали кораблёв, общефандомное

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Глупости

Кто там требовал дурацких картинок с ПК-хиппи?..



Узнаваемы ли?

И кто-то обещал мне ещё, что, если я сумею нарисовать Мишеля Ардана на единороге и с шариками, это надо будет раскрасить!

@темы: фанарт, глупости

---

Odem diem

Запись создана около 18:00 сего дня

Сегодня двадцать четвёртое марта. Двенадцать лет назад авиация НАТО бомбила Белград. Скоро 400 лет с того момента , как во главе Российского государства встал первый представитель династии Романовых. Наши братья - западные славяне поляки отмечают годовщину восстания Тадеуша Костюшко - против Российской Империи и нашего ставленника Станислава Понятовского. В 30-м году на картах Солнечной Системы появилось название "Плутон". В далёком XII веке Юрий Долгорукий силой стяжал себе великое княжение в Киеве.

А ещё сегодня - в 1905 году - в городе Амьене, в особняке с башенкой на Лонгевильском бульваре, ушёл из жизни человек по имени Жюль Габриэль Верн. Произносишь - пишешь - мыслишь эту простую фразу, как и те другие, что упомянуты доселе, и с невольным удивлением задумываешься всерьёз: то, что пишут в исторических хрониках, биографиях и романах, - чья-то правда!.. И сто, и двести, и триста лет назад, и под знамёнами Наполеона, и под тенью только готовой пирамиды Хеопса жили настоящие люди, такие же, как мы. Они жили, любили, страдали, дружили, предавали, совершали ошибки и мужественные поступки, смело рвались в бой с врагом или с природой, отсиживались за городскими стенами или открывали ворота осаждающим - и мыслили они себя примерно так же, как это сейчас делаем мы! Такую истину острее ощущаешь, когда подходит памятная печальная дата.
Каждый писатель создаёт мир. Без этого нельзя. Если он пишет художественный текст, его вселенная, живущая и дышащая в новых строчках, - она только его, его выдуманная, неповторимая, собственная вселенная.
Но отнюдь не каждому писателю дано дарить через свой мир добро. Отнюдь не каждому в этом весёлом цехе везёт стать таким, чтобы его мир стал домом для кого-то ещё. Таким домом, что туда можно и хочется убежать, и жить в нём, и быть тем, кем ты там хочешь быть, невзирая на свои реальные проблемы, недостатки и способности.
Книга, обращаясь к мадам Ролинг, есть светлый аналог крестража. Душа писателя в ней хранится не уродливым половинчатым осколком, обречённым на жалкое существование, - но оставляет след полно и нерушимо, лучше, чем фотография, видео- или аудиозапись, сохраняясь на страницах вместе с образом человека. И если внезапно влиться своею душою в ту навечно ходящую по кругу волну, можно увидеть его - того, кто, презирая расстояние, протягивает нам добрую руку, кем бы мы ни были, и улыбается, и зовёт за собой: а в какие дали - дух захватит!..
Жюль Верн улыбается сквозь блестящие буквы своих красных обложек - первого, этцелевского издания. Улыбается уже стольким людям и столько лет - и эта сила, вдыхающая жизнь в потерянные души, да не иссякнет, пока не сгинем мы, те, кто его любит!

А ещё - ещё сегодня началась одна история. Скептики могут заявить, что она началась не сегодня, не за четыре года до именуемой даты, а за шестьдесят с лишним лет - и даже больше... Но всё очень просто. В ночь на сегодняшний день началась история одной прекрасной утопии. Ах, сколько всего ждёт впереди!.. Теперь уже нет пути назад для изгнанника: его война неотвратимо движется к концу, и Господь посылает ему прощение!..

@музыка: Максим Дунаевский - Ветер Перемен

@темы: память, общефандомное

---

Подвижный в подвижной среде

Я запоздало, но всё-таки делюсь своими размышлениями по поводу загадки разночтений девиза капитана Немо.

Казалось бы, что здесь непонятно? Mobilis in Mobile - его знают все, как бы дурно относительно профессора Аронакса они ни были знакомы с языком Цицерона. Всё свелось к оправданию одной-единственной буквы.
Из-за этой буквы всё и началось. Проблема оказалась в том, что роман «Таинственный остров», по иронии судьбы или по каким-то другим причинам стоявший у меня на полке задолго до того, как в мою жизнь вошёл капитан Немо, однажды перевернул чудесное неведение с ног на голову. «Наконец, - говорит М. Салье, - его глаза остановились на девизе, украшавшем фронтон этого музея, - девизе «Наутилуса»: "Mobilis in Mobili"». (спасибо за любимую расстановку знаков препинания). Вот так, господа! Кто-нибудь что-нибудь в этом понимает? Разумеется, первейший порыв: это ошибка переводчика/недосмотр редактора/опечатка минского издания/халатность советчины/etc. О, если бы всё было так просто! Если бы можно было предположить, на худой конец, что Гедеон Спилет, находившийся в понятно каком состоянии, просто ошибся - ведь он не профессор естествознания, с латынью знаком в лучшем случае на уровне университетской камчатки (что вообще придумали мы, и это никак не может быть гарантированной правдой). Ну мало ли... Ан нет. Нам приходится констатировать, что в данном случае ошибся не американский журналист, а французский учёный. И вот почему.
Что такое, по сути, mobilis in mobile? Это два стоящих рядом прилагательных. Прилагательное mobilis относится к третьему специфическому склонению для своей части речи, в таком виде может называть и мужской, и женский род, а средний выглядит как mobile. Предлог in, никак уж нам не безызвестный, ведёт себя предсказуемо. Он может значить либо одно, либо другое. В случае, если под ним имеется в виду направление движения (в подвижную среду, в Италию), используется Accusativus, банальный Винительный падеж, как и у нас, по правде говоря. Но мы понимаем, что в данном случае это совсем не подходит. Второе: если in обозначает нахождение где-либо (в Италии, в подвижной среде), используется Ablativus, что на русский язык мы здесь переводим Предложным падежом. Оно-то нам и надо. Всё было бы чудесно, если бы прилагательное mobile - подвижное, в субстантивированном виде подвижная среда - могло иметь в Аблативе -e. Но оно имеет -i.
Боже мой, как это могло получиться?! Как могло выйти, что профессор Аронакс, достаточно хорошо знающий латынь, только что говоривший по-латыни и, следовательно, ещё думающий частично на ней, мог допустить такую ошибку? Где же были его глаза? Самое странное, что оригинал "Двадцати тысяч лье..." даёт ту же самую несчастную -е; а вот, как это ни прискорбно, перевод 72-ого года на английский язык имеет Mobilis in Mobili, грамматически правильный вариант.
Я бросаюсь в грамматику французского языка. Быть может, думаю, сказалось влияние родного языка, быть может, там это прилагательное имеет такое окончание?.. И натыкаюсь на глупейшую ситуацию. Во французском языке прилагательные изменяются только по родам. Они не склоняются. Хоть французский язык весьма близок к латыни.
Оригинал "Таинственного острова" даёт столь же неутешительные результаты.
«...et, enfin, ses yeux s’arrêtèrent sur cette devise inscrite au fronton de ce musée, la devise du Nautilus: Mobilis in mobili». Это позволяет сделать вывод, что у всех переводчиков (кроме Игн. Петрова, который, видимо, схватился за голову от такой несуразности и предпочёл вовсе не выводить оригинал девиза в свет; upd: и Марко Вовчок, которая такая же женщина, как и я, и весьма тяжко расстаётся с прикипевшим, я думаю) эта -i сохраняется, ведь кому придёт в голову проверять правильность окончания латинского прилагательного!..
Разумеется, я отказывалась верить. Слова "точное факсимиле", очаровывающий шрифт девиза и инициала, наконец, привычка верить на слово Жюлю Верну не давали мне убедить себя в том, что он глупо и невозможно ошибся. Можно допустить просчёт в расстояниях, можно поместить на Северный полюс вулкан, можно заставить функционировать подводное судно, на деле на то не способное; можно выстрелить снарядом из пушки на Луну - но как можно ему, французу, так хорошо образованному человеку, юристу, ошибиться в употреблении окончания латинского прилагательного?! Нет, товарищи, это очень грустно.
В отчаянии я продолжила рыться в учебнике. Если в парадигме склонения прилагательного mobile, рассуждала я, такого не существует, нельзя ли объяснить это аналогией с другими парадигмами? Ведь латынь - язык мёртвый в том смысле, что он общественно не развивается, а значит, его система подвижна в том качестве, что ею можно играть, допускать, ссылаться... Так и есть. Прилагательные собственного III склонения изменяются почти так же, как существительные настоящего III склонения, гласного варианта. Я взглянула на слово mare (да-да, это море): оно тоже среднего рода, как mobile, и в единственном числе склоняется точно так же: mare - maris - mari - mare - mari (тот самый Аблатив). Но! Тут я вижу сноску! Она говорит, что в трёх случаях был зафиксирована форма Аблатива ед. ч. mare - и не у кого-нибудь, а у Платона! Уж если для Платона взялись за аналогии и допустили -e в этом случае, то кому, как не ему, верившему в Атлантиду, оправдать капитана Немо! Я скорее поверю, что Аронакс ошибся, что ошибся Жюль Верн, чем допущу, что это Капитан невероно употребил окончание!
Это доказывает, что вариации в III склонении всё-таки возможны, и поэтому совсем-совсем ошибкой г-на Верна это считать нельзя. Но то, что уже в "Таинственном острове", да что там, в английском переводе "Двадцати тысяч лье..." (хоть это отвратительно - на него ссылаться) идеально верный вариант восстановлен, говорит нам о том, что бета-ридер был недоволен, да и автор наверняка пожалел об этой -е, и правильная форма возобладала.

@темы: филология, перевод, N

---

Остров, которого нет

Тому 142 года, как исчез в океане остров-мечта, остров-утопия, остров, о котором никто не знал, - остров Линкольна. Это было место, где люди жили и работали, любили и страдали, искали правды и находили её. Их было всего шестеро - шестеро человек, создавших край доброты и дружбы, где никому не было бы плохо, где никому не было бы одиноко. Это было место, отмеченное Божьей благодатью. Прощение и дар свыше там падали с неба.

Сайрес, Гедеон, Наб, Герберт, Пенкроф, Айртон - не сводите глаз с горизонта!..

@музыка: Ирина Богушевская - Над Радугой

@темы: "ТО"

---

Флэшмоб, задержанный непозволительно

Идея посмотреть одну их экранизаций "ТО" и зафиксировать свои впечатления мне с самого начала очень понравилась. Впечатления - пожалуйста, их всегда очень много!.. Но вышла заминка со скринами, и потому выложить я могу только сейчас.

Итак,

«Таинственный остров», 1941 год. Репортаж из мастерской романсов.

Под музыку Никиты Богословского открываю документ с миссисмитом. Откровенно говоря, попытка следить глазами за Сайресом у меня провалилась, и потому текст в тот день не продвинулся ни на йоту; хоть молодой мистер Смит имел для себя такой прекрасный наглядный пример.

С первых титров, означающих действующие лица, я снова задаю себе вопрос: что за перевод был в руках у сценаристов; и поскольку я часто слышу фразы, очень походящие на речь и стиль Салье, меня сильно озадачивают такие образования, как «Неб» и «Джуп». А откуда взялся «Гедеон Спиллет», и вовсе тайна из тайн. Может (что, правда, маловероятно), создатели решили поиграть именем без ведома Верна? Пока не забыла, лезу в словарь; мгновенно думаю, что «Spillet», очевидно, образован от чего-то исходно меньшего. «Spill»? – да, первое, что приходит в голову. Кроме «пролить» или «рассыпать», это ещё и «проболтаться», а в качестве существительного может быть лучиной или скрученным кусочком бумаги для зажигания трубки и т.п. А «spile» - это вообще какой-то кол или свая. Как бы то ни было, если кто и решил подправить Великое, это было не слишком эффективно. Кто узнает подобные зыбкие и незначительные вещи? Для раскрытия образа они явно не функциональны. Ведь зритель-то русский. Фрикативный [г] Спилета, между прочим, служит куда более очевидной его характеристикой, не играющей в пользу образа ньюйоркца. Ему с его происхождением, родом занятия и темпераментом куда больше подошло бы шиковое московское «аканье».
Может, это очередной бред людей, решивших пошвыряться удвоениями. Свои придумывать, наверное, тогда было оригинально.

Воют и бьют произведения Импи Барбикена и его коллег, знамя Союза выплывает из белёсого дыма. Я привычно наслаждаюсь тем, что очень люблю в этом фильме, - невероятной добротностью кадров. И это, между прочим, подвигает меня ворчать на некоторые фильмы советского же кинематографа: если в войну сумели создать такое невероятное чудо, обладая минимумом технических средств и наверняка терпя бедствия с материальной точки зрения, где найти оправдания более поздним картинам, которые этим ну никак не могут похвастаться?

Не отвлекаться, я другой фильм смотрю. Появление Сайреса и Гедеона, как обычно, вызывает восторг.



Приученная к тому, чтобы поступаться упущениями и небрежностями режиссуры, я откровенно любуюсь той скурпулёзностью, с которой создавался внешний облик героев.



Выносить деталь на экран - потрясающий метод; человек, знающий сюжет, непременно узнает и Гедеона, в пальто и курящего, и Сайреса, в форменной кепи и с Топом на поводке.

«Летим!» Профиль Гедеона Спилета, смотрящего на теряющийся внизу Ричмонд, тут же прочно приковывает к себе взгляд.



Меня, наверное, уже боятся, когда я начинаю разбирать по косточкам речь актёров, но этот [γéрал’т] (да-да, там не вполне редуцирован заударный) повергает меня в хохот!

Слышу крик «Сайрес!». Спилет… То, как он отчаянно клонится назад, прикладывая руку к голове, словно его пригибает не ветер…




Ещё один крик его – настойчивый – «Сайрес!» - и Спилет уже без пальто, лихорадочно нагнувшийся вперёд и вперивший глаза в океан, – вот так он искал… Спилет зовёт. А Наба сшибает прибой.






Грустно – Наб возвращается один. А Спилет привстаёт, но печально опускается на место – и всё же смотрит на Наба, всё ли с ним в порядке… Сам он, во всяком случае, - нет.


Вот кто сожалеет, что процедуру приведения Сайреса в чувство нигде не отражают с подробностями, а мне лично только жаль, что Гедеон не стал слушать, бьётся ли у Сайреса сердце!




А у вас бакенбарда отклеилась!..



Этот диалог – просто чудо.) Я обычно специально смилет не вижу, но здесь!..


«Ну что ж, друзья! Мы были к этому готовы! Я ничего не хочу от вас скрывать».

«И вы правы, Сайрес...»

«...Вы имеете дело с мужественными людьми! Мы верим в вас...»

«...и вы можете на нас рассчитывать! Не правда ли, друзья?»

Вот так. Нечего было смотреть на Спилета так пристально.
Спилет кивает Пенкрофу головой, пока тот объявляет, что не хочет считаться потерпевшим крушение. Журналист, привычка!..)) А как улыбается!..
Разумеется, Спилет начинает писать ещё до того, как звучит имя Линкольна.

Спилетом я готова любоваться всегда и везде, но, что ни говори, а Сайрес с лекцией о производительной силе ржаных колосьев великолепен.) Для оператора, стоявшего кадры, Сайрес и Гедеон - несомненные противоположные точки, вершины, держащие собой композицию.



Последний ракурс этой сцены очень люблю: Гедеон и Сайрес – симметричные профили. Ну, и конец сцены… Спилет, поднимающийся к руке Сайреса – ещё до того, как он сказал «… с начала!».






Вы знаете, песня, конечно, дурацкая, но, десять тысяч бриттов, как построен кадр и как он положен на музыку! Просто ах!
Ну, и – хрестоматийно, но до чего мило – Спилет, вставший рядом с Сайресом и с нарочитой внимательностью посматривающий на его занятие, упрямо ждущий, когда тот повернёт к нему голову.)) И выкрик про топор несколько раздражает, когда Сайрес всё-таки смотрит на Спилета.


Как я всё-таки люблю кадр через заросли бамбука!



Режиссёру – браво! Наб ни на минуту не перестаёт очаровывать. «Это что такое?!..»



И вот мне пришло в голову: во что нужно кричать при дубляже, чтобы голос отзывался будто издалека? Ведь 41-ый же год, техники ноль.

«Книги! Друзья мои! Книги!..»



Мистер Гедеон, я вас обожаю. Как же искренне вы кричите: "Чёрт возьми! Порох!" И когда вы косо смотрите на мистера Смита, тоже. (И я снова обожаю тех, кто создал этот фильм; процесс добычи огня нам, разумеется, не показали, при определении координат мы видели часы Спилета издалека - и вот мы снова их встречаем. )




Не знаю, что это, но сколько я ни смотрю на Спилета, опустившего глаза в книгу, мне всё кажется, что он делает это как-то натужно. Словно старается не смотреть куда-то ещё. Страницы он листает быстро, видимо, читает не всё.



Потом и вовсе закрывает книгу и прислоняется затылком к спинке.



Кадр в пространство между двумя персонажами – в данном случае Гедеоном и Сайресом – ведь это известный приём. Обычно они потом поворачивают друг к другу головы. Да, я снова вспомнила "Титаник", ибо по все дни признаю его прекрасной режиссёрской работой!



О сцене с переглядывалками предпочту промолчать… Какое там светлое лицо у Гедеона!




( )



На «открытии» подъёмника Спилет произносит помпезную речь, пока Сайрес не одёргивает его: «Спилет, помогите».




Сцена «О табаке» не имеет слов для похвал. Это – воистину произведение искусства. Киянский… Я бы тут всю раскадровку выложила...

( ) О-БОЖЕ-МОЙ-Я-ВСЁ-ТАКИ-СДЕЛАЮ-СЕБЕ-ТАКОЙ-АВАТАР-ДЕСЯТЬ-ТЫСЯЧ-БРИТТОВ-ОН-ПРЕКРАСЕН!!!



Это, кажется, единственный случай, где я завидую Пенкрофу, - он имеет возможность причинить подобное неудобство Гедеону Спилету!
Потрясающая сцена! Разумеется, понимаешь, откуда растут корни "Условной дамы"; и я очень надеюсь, что Сайрес украдкой наблюдает за буйно скачущим Гедеоном.




Сцену у окна можно смотреть десять тысяч раз. Эдуард Пенцлин на высоте; сумбурная радость, сгоряча созданные планы, о которых мы должны были бы узнать из трезвого рассуждения...







Не знаю, напишу ли я когда-нибудь что-нибудь о тех ужасных днях, когда счастье изменило колонистам, но... на Сайреса и Гедеона здесь не наглядеться!..



А эти одинокие фигуры, гениально вмонтированные в идущую своим чередом страшную ночь... Неотвратимо гаснущие свечи... И вовремя обрывающаяся мелодия.

Как планируемый филолог и несомненный обожатель всего выше- и нижеперечисленного, не могу не положить глаз на этот момент:



Пенкроф выдаёт своё задористое восклицание с умирающей ныне Интонационной Конструкцией № 7 - эх, актёр старой школы, вот ведь классическая система! Ну, а как Спилет поправляет ему воротничок, а Сайрес светски извинятеся за просто «Пенкроф»!.. Ах.

Сцену на "Наутилусе" я, когда смотрю, обычно пропускаю. Противоречивые и обычно тяжёлые чувства она вызывает. Когда-то спокойно размышляю о недостатках и думаю, как этому стоило бы выглядеть; а когда-то - тоскую. Ах, Боже мой, какое же это время (здесь я уже могу пожалеть о нём), что на палубе ни слова не было сказано Сайресом о нравственной стороне вопроса! Отменили религиозные мотивы начисто - хорошо, но разве добродетели кто-нибудь когда-нибудь отменял? Почему только социальная точка зрения заставляет Сайреса говорить воодушевлённо? Ноль про прощение. И Капитан ничего об этом не сказал. И этот салют я, в атмосфере общего горя, всё-таки воспринимаю, понимая, впрочем, насколько это по-граждански.

Но вот с финальной сценой связаны совсем другие впечатления. Не могу хорошенько себе объяснить, почему она вызывает у меня едви ли не слёзы!.. Вспоминаю ли я, как оно всё страшно, жутко, неотвретимо шло на самом деле? Лёгкий фортепианный мотив Богословского: Сайрес, стоящий у руля и отдающий уверенные распоряжения... Когда идёт кадр наискось, вступает солист и всё они видны так чётко, по отдельности (почему Спилет стоит у борта в одиночестве?!) - тогда я способна заплакать.





Почему? Быть может, виновата жизнерадостная песенка? Для меня это характерно - включать заведомо позитивные, почти детские мотивы в очевидную трагедию: я нахожу эту особую надрывность весьма функциональной.
Так или иначе, единое настроение поддерживатся до самого последнего кадра.

Я наблюдаю за исчезающей вдали шхуной; как грустно мне её видеть, не понимаю почему! Вот у кого надо учиться средствам выразительности и изобразительности! У меня уже давно есть кое-какие идеи на этот счёт.

...Двадцатишестилетний Сайрес Смит в обществе, не подходящем никоим образом его уму, взглядам и душе, идёт навстречу своему счастью. Он сам это, конечно, не до конца понимает; рядом бредёт вечно слепой Импи Барбикен, которого мне всё-таки бывает жаль, хотя этого не следовало бы; жизненный фанфик - трудная, но интересная работа, и я очень надеюсь поскорее и с честью закончить её.

13 февраля

@темы: ГС, "ТО"

---

А я что-то совсем припозднилась...

...но только сейчас, увы, смогла сесть за компьютер. Знаменательная дата, друзья мои, утверждающая непрерывность всего сущего на земле!



Поздравляю нашего любимого, неповторимого г-на Верна с днём рождения! Мы обязаны ему многим, а в рамках фандома - всем, и потому у меня возникла идея окинуть взглядом наши положительные стороны, которых без дорогого Жюля у нас и не было бы.

Итак, мы, фанаты Верна, -

• Мы люди, по достоинству способные оценить окружающий мир. У нас в руках неповторимая инструкция беззаветной любви ко всей земле, и если бы мы следовали ей чаще, то были бы вообще прекрасными людьми!
• Нам привито умение отличать добро от зла, золото от мишуры, правду от фальши. Всякий из нас обладает так или иначе сходной философией, в которой неизменно движет разум, руководимый нравственностью.
• Мы – те, кто способен поверить, что можно достичь Южного полюса вплавь!
• Мы – те, кто будет внимательно вглядываться в Суэцкий перешеек, всерьёз размышляя об исконном сообщении между Красным и Средиземным морями.
• Мы реалисты, не отвергающие существования Атлантиды.
• Мы мечтатели, путешествующие без поездов, летательных аппаратов, пакетботов и слонов, - мы делаем это сидя в кресле!
• Нас не смущает перспектива обогнуть Земной шар, если обладаемые координаты содержат только значение широты!
• Мы верим в риф Мария-Тереза (а некоторые – даже в Землю Санникова)!
• Мы не сомневаемся, что на 34º57´ южной широты и 150º30´ западной долготы находится место, более достойное посещения, чем Пер-Лашез.
• Мы все немного историки, географы и слависты – кто в большей, кто в меньшей степени – и любим свой этнос лишь немного больше, чем французскую нацию.
• Мы – люди, не признающие существования расстояний. Мы будем первыми, кто, не имея на то никаких средств, возмечтает о реальном шансе совершить межпланетное путешествие.
• Мы верим в любовь. Мы не делим её на виды и категории. Мы неизменно восхваляем тех, кто силой её спасает души человеческие.
• Мы – неизменные противники рабства и колониальной политики. Зачастую мы знаем Гражданскую войну в США лучше, чем собственную, и болезненно реагируем на русско-польские проблемы.
• Мы – патриоты, способные переспорить всякого, кто посмеет ещё утверждать, что янки не летали на Луну!
• Мы никогда не оспариваем приоритета Роберта Пири. Зачастую мы просто его игнорируем.
• Мы лелеем в своём сердце образы совершенных представителей различных профессий и не теряем надежды когда-нибудь повстречать – идеального журналиста… инженера… доктора… лоцмана... "художника"... капитана, который всё-таки умудрится и вернётся в родной порт...
• Мы – люди, приученные к оптимизму. Нам это не мешает порой пребывать в глубочайшей депрессии и апатии, однако дорога из них всегда перед нами.
• Мы – люди, не потерявшие надежду на благополучное будущее. И чем глубже в века уходит любимое прошлое, чем дольше сыпется песок и утекает река, тем меньше причин нам считать, что мир движется к неодолимому краху.

В общем, товарищи мои, друзья по фандому, дружно крикнем "ура!" стержню нашей жизни в нём и не будем останавливаться на достигнутом!
*а я пошла миссиссмит писать*

@темы: общефандомное

---

Фанарт

Только я могу так: сменив Гаттераса и доктора на Спилета, я выкладываю фанарт по Джонни. Правда, Смилета там намного больше, но всё равно это забавно.

смотреть

«-Неужели вы остановитесь в нескольких милях от полюса только потому, что не на чем будет до него добраться?
Гаттерас уронил голову на руки.
-А теперь, - продолжал доктор, - рассмотрим вопрос с точки зрения морали...»
Как известно, Гаттерас любил закрывать от собеседника своё лицо, чтобы не дай Бог не показать, что в нём происходит. Я, что мне свойственно, несколько утрировала этот жест, но если представить, что до этого Гаттерас сидел, точно так же бросив правую руку на колено, то жест выходит вполне нормальный.

Всё с Джонни на сегодня, передём к Смилету, большей частью к Спилету. ( )



Это, как можно догадаться, иллюстрация к фику "Пропадал и нашёлся".



А вот это уже, очевидно, относится не столько к POV Спилета, сколько к канону (единственное, что Сайреса пришлось уложить на некоторый импровизированный холмик ). Знаю, знаю, что руки левые, видимо, это уже стереотип "Джонни".



А ещё я очень хотела себе Спилета, лежащего на песке и балдеющего от счастья. Вот и нарисовался.

@музыка: "Юнона и Авось" Ленком 2002г

@настроение: радостное

@темы: фанарт

---

"Пропадал и нашёлся" - часть 4

27 марта (продолжение)

-Не можете ли вы рассказать нам, что случилось после того, как вас унесло водой? – живо спрашивает Пенкроф.
Что было после?.. После был вихрь, страшный ледяной вихрь, водяная пыль пропитывала пространство; была боль в ладонях, одеревеневших от холода, из последних сил цепляющихся за сеть; и волокна врезались в кожу; зачем я зажмурился; зачем я не видел вас; зачем я не пришёл вам на помощь?.. Что было после, Пенкроф? – боль, страх, крики, невероятно огромный и опасный мир вокруг нас, в котором мы были одни – без Сайреса… Что было после с вами, Сайрес? – вот так следовало задать этот вопрос.
А Сайрес помнит и может рассказать очень немногое. Это всё я мог бы себе представить во вспышках кошмарных видений, которыми атаковало меня лихорадочное забытьё; теперь я помню уже смутно – вид Сайреса мгновенно всё развеял. Но и этого хватает, пожалуй, чтобы я вздрагивал; наряду с тем, что Сайрес помнит, меня волнуют и обстоятельства того, чего он не помнит. Кто притащил его сюда? И если он был – зачем не открыл себя?
Когда Сайрес заканчивает, сообщая, что его сознание оборвалось, когда он стал погружаться в пучину, Пенкроф нетерпеливо пожимает плечами:
-Однако, - замечает он, - вас, несомненно, выбросило на берег и вы нашли в себе силы дойти до этого места. Ведь Наб видел отпечатки ваших шагов.
Несомненно. Это всё, что можно предположить, если верить ходу вашей мысли. Если не допускать какой-то таинственной, сторонней помощи, пришедшей как раз в нужный момент…
-Да, это так, - задумчиво отвечает Сайрес, взгляд его упирается в бледно-жёлтый примятый песок, потом медленно поднимается и встречается с моим – и я понимаю: Сайрес думает о том же, о чём и я. О том, что он не сам, – ведь этого быть не может. Он понимает это, потому что это с ним было, потому что он чудом избежал смерти, находясь в её объятиях и испытав на себе всё, что они несут с собой… А я понимаю, потому что чувствую это – не могу не чувствовать, – мне стоит взглянуть на него, чтобы тут же увериться: здесь не обошлось без вмешательства чего-то неизвестного. – А вы не видели других следов человека на этом побережье?
«Ни одного, - быстро говорю я, продолжая вслух разговор, начатый мысленно. – Да если бы вам и встретился случайно некий спаситель, оказавшийся на месте как раз вовремя, не для того же он вытащил вас из воды, чтобы тотчас же покинуть!»
-Вы совершенно правы, дорогой Спилет… - на одно мгновение мне удаётся снова поймать пущенный в мою сторону взгляд, и я довольствуюсь этим, пока Сайрес обращается к своему верному слуге: - Скажи, Наб, это не ты… ты не мог бы, в минуту рассеянности когда… - Нет, это был бы вздор. – Нет, это вздор. Уцелел ли ещё хоть один из этих следов?
-Да, господин, - отвечает Наб, полный беспрекословной готовности помочь своему хозяину в разрешении любой загадки, пусть и не понимая его мыслей до конца. И пока Наб объясняет, где остался последний сохранившийся след, а Сайрес медленно просит Пенкрофа сравнить его башмаки с ним, я тихонько сижу на своём месте прямо рядом с Сайресом, опустив голову и счастливо улыбаясь себе в воротник. Да, это странно, это загадочно – всё так, но… Но Пенкроф и Наб уходят, и я поднимаю лицо навстречу Сайресу.
-Произошли необъяснимые вещи.
«Да, всё это действительно необъяснимо», - вот единственный ответ, который я могу дать ему, - и вот единственный вывод, который можно из всего этого сделать. Пока мы не узнаем большего, пока мы не поймём, где мы и что с нами будет, мы не сможем точнее сказать, что же происходило с нами в эти дни. Но я не прав – нет, я могу… Не касаясь спасения Сайреса. Не касаясь наших действий, решений, добычи огня; не касаясь охоты и попыток выжить; не касаясь даже того, что говорил и думал Пенкроф, – нет. Касаясь только того, как я звал Сайреса, вопрошая безучастный океан.
-Не будем пока ломать себе голову, дорогой Спилет. Мы поговорим об этом после, - тем временем говорит мне мой друг. И я всецело соглашаюсь с ним. Конечно, после! Всё потому, что вы здесь, мой дорогой Сайрес, потому что сейчас этот вопрос действительно значит очень, очень мало. Вы называли меня любопытным, даже настырным; только я всегда готов отбросить своё любопытство, затолкать его куда подальше – за то, что со мной делятся, за то, что на меня смотрят, за то, что со мной говорят – за то, что это будет случаться ещё, ещё и ещё, что бы там ни ждало нас дальше, за поворотом дороги.

***

Над бездонным ласково плещущимся морем, окутанное в лиловые сумерки, небо ленно гонит облака, большие и пушистые, как огромные клочки ваты. Бежит по берегу песок, и ветер, переменившись и задув в нашу сторону, разводит словно на большой палитре различные краски у меня над головой.
Трубы продуваются насквозь, воздух гуляет, свища и подвывая в путаных коридорах, а я лежу себе на спине, на песчаной постели, и в полузакрытых веках моих дремлет сон. Я совсем забыл, что пальто на мне нет; что угловатая каменная стена не защищает меня от ледяного дыхания, которое врывается через ближайший выход; я не чувствую, что на песке лежать колко и неудобно – меня всё это вовсе не беспокоит.
Что может меня тревожить сейчас? Что же может с нами случиться?
Мне тепло… Мне хорошо… Мне уютно.
Кто ещё из моих товарищей сейчас может сказать, что ни в чём не нуждается? Кто из них сейчас не посетует на наши беды, на наши злоключения, на наше феноменальное невезение, которое забросило нас на пустынный неизвестный берег, где нет ничего, кроме скал и отчаяния? А мне это уже не кажется важным.
И вовсе этот берег не безобразен, и вовсе не жестоки небеса, и даже океан, ранее вызывавший у меня кипучую неприязнь, не мнится мне теперь таким бездушным. Когда Сайреса несли на носилках, мне и вовсе казалось, что мы попали в земной рай.
Эти мгновения я записал на ту страницу моего сердца, которая всегда остаётся зашпиленной – укрытой от остальных взоров, запрятанной и существующей только для меня. Это словно место в любимой книге, которое ты отмечаешь закладкой, намеренно пропускаешь при перечитывании и открываешь лишь только тогда, когда отчаянно нуждаешься в утешении.
Я всё время оставался рядом с носилками, ни на минуту не отставая и не отходя от них, мне доставляло удовольствие просто обмениваться с Сайресом взглядами, когда тот поворачивал голову на своём ложе, осматривая пробегающие мимо окрестности. А я сопровождал этот взгляд, безмолвно вещая: вот здесь мы прятались от шквалистого ветра, когда Топ вёл нас к пещере… Вот здесь я остановился как вкопанный, поняв, что на этой земле стоит осень… А там, вы видите, вон там, я вскочил на обнажившиеся скалы, потому что не мог поверить, что вы – что вы! – утонули… Я не мог поверить в это, Сайрес. А сейчас мне кажется, что мы с вами уже никогда, никогда не расстанемся.
Сайрес следил за дорогой очень внимательно; его зоркие глаза обегали взглядом местность, он, несомненно, думал, рассуждал, делал какие-то выводы… А я не мог ни рассуждать, ни думать: я мог только наблюдать за тем, как неуловимо меняется складка меж его бровей и потихоньку подёргиваются усталостью резкие, ещё измождённые черты. Когда Сайрес уснул, утомлённый некоторой тряской, которой ввиду нашего движения всё же нельзя было избежать, я тем более не отошёл от него. Пенкроф и Наб, несшие его, больше наблюдали за дорогой, чем за ним, а Герберт, почти такой же счастливый, как я, всё время норовил убежать вперёд с истинно мальчишеской пылкостью. Поэтому никто не мог помешать мне, улучив удобную минутку, слегка, одними кончиками пальцев, прикасаться к его безвольно повисшей руке, а когда мы сделали небольшую остановку, чтобы передохнуть, – надёжно уложить её на грудь Сайреса.
Переход от пещерки до Труб был каким-то полётом, каким-то золотым сном; и теперь, когда я лежу на земле и не чувствую холода, меня согревает изнутри прекрасное воспоминание о том, как солнце застилало протяжный песчаный берег, а мы шли по нему, неся домой нашего спасённого товарища… Я счастлив? Наверное, да – я никогда не знал хорошенько, что такое счастье. Письмо – увлечённое волнение, работа – удовлетворение и восторг, а счастье, счастье?.. Я никогда не успевал его почувствовать, я летел в своём порыве, в своём призвании; я так люблю этот полёт – но теперь мне довелось испытать полёт иного рода.
Он мне даже больше нравится. Он приносит мир и покой.
Я не знал никогда, что так нуждаюсь в покое. Покой – да это «тьфу!» для любого журналиста, да это же позорное безделье, когда вокруг происходит столько всего интересного!.. Пока ты не окажешься во власти ревущего моря и твоего товарища не смоет в его пожирающие беспощадные пучины, ты не возжелаешь покоя как величайшего блаженства на свете.
С приходом нашим в Трубы нас ожидала неприятность – но это всё было настолько несущественно!.. Разорено, какая мелочь! Всё это восстановимо. Огонь погас? Тоже ерунда, мистер Пенкроф, добудет вам Сайрес огонь, в мгновение ока добудет! Мне обидно, конечно, что я обещал Сайресу огонь, а мы его не находим здесь; но зачем же надо так тревожится, как будто он погас для нас навсегда? Теперь наше полное и безоговорочное благополучие – лишь вопрос времени, и чудо произойдёт, едва Сайрес проснётся.
Пока он спит… Сайрес спит. И я в полной мере чувствую, как полюбил я тот покой, который эта мысль мне доставляет. Я слегка поворачиваю голову и вижу его, уложенного на импровизированную постель из сухих листьев и водорослей – всего, что не промокло при наводнении. Мы укрыли Сайреса всей нашей верхней одеждой, с которой было безопасно расстаться (впрочем, я отнюдь не считаюсь с этим соображением). Моя голова застывает в половинном обороте, я смотрю, не в силах оторваться, на спящего Сайреса. Он лежит на расстоянии вытянутой руки от меня – и я говорю так не просто потому, что это фигура речи: моя рука действительно протянута и невесомо касается его пальцев, выступающих из-за края чьей-то куртки. Я не потревожу вас, Сайрес… Я очень хочу, чтобы вы смогли отдохнуть. Я протянул к вам руку просто потому, что мне очень хочется, самому проснувшись, увидеть, что вы ещё здесь, со мною, действительно здесь – и больше меня не покинете!.. Я протянул к вам руку на случай, чтобы, если вы проснётесь первым, вы увидели, что в таком положении я заснул. Завтра вы исполните желание Пенкрофа и добудете ему огонь, раз ему так хочется, а потом мы обязательно сядем обсуждать, что нам следует делать дальше… и вы, конечно, опять спросите, остров это или материк, и постараетесь это выяснить, что, разумеется, тоже получится просто отлично… Если мы на острове, Сайрес, мы узнаем, как далеко от нас ближайшая земля, и доберёмся до неё, если сумеем… А если мы на материке, Сайрес, то мы не пожалеем сил, чтобы добраться до ближайшего поселения; ведь тогда всё станет проще… намного проще… Впрочем, для вас не существует невыполнимых задач… Что это – мои веки тяжелеют?.. Я засыпаю?.. Но Сайрес, я не хочу так скоро терять вас из виду!.. Впрочем, если я закрою глаза, я могу вас себе представить – могу представить ваше успокоенное и уже чуть оправившееся лицо, и тогда я, пожалуй, согласен закрыть глаза… Да, я же не спал всю прошедшую ночь… Господи, Господь милосердный!.. Я ведь не сделал ничего хорошего, а Ты послал мне такое счастье; словно это я спас Сайреса Смита от смерти!.. Ну ничего, ничего… Придёт и мой черёд спасти его, а сейчас я бы с удовольствием поблагодарил того незнакомца, который оказал мне, всем нам, такую великую услугу… Да, но мне спать так хочется… Пожалуй, это придётся отложить… Сайрес!.. А ведь мы так и не докончили наш разговор, начатый в корзине шара, - вы не помните?.. Мы с вами говорили о доме, куда мы все вернёмся, который у нас опять будет, когда мы вырвемся из центра сопротивления южан… Вы не помните?.. Дом… который у нас будет…

@темы: ГС, фанфики, смилет

---

"Пропадал и нашёлся" - часть 3

27 марта

Что это?
С моих ушей как будто спала пелена. Я слышу, как воет ветер, слышу скрип, скрежетание, грохот, слышу, как море с рёвом взметает и вновь опадает водяной паутиной, – но сквозь этот дым и мрак мне едва уловимо слышится далёкий, прерывистый, призывающий лай!.. И я вскакиваю.
Нет, я не ошибся. Моя голова внезапно яснеет, все чувства обостряются, я весь обращаюсь в слух, и… опять! и опять! и снова! О! неужели это не новая галлюцинация? Нет, нет, сомнений быть не может, и ветру не обмануть мой слух!
Да что же это такое?.. Все спят, никто не думает просыпаться! – я только сейчас замечаю, в каких местах кто утроился, где относительно меня очаг, какова из себя наша пещера; меня оставляет лихорадочный дурман, боль и горячечный бред, и я снова двигаюсь, я снова энергичен, и я бросаюсь к товарищам под непрекращающийся лай! Он так далёк, так зыбок, порой мне кажется, что он сейчас сойдёт на нет – но звук появляется снова и снова, и я что есть силы трясу Пенкрофа за плечо.
Да вставайте же! – продолжаю расталкивать.
Наконец он чувствует и тут же просыпается.
-Что такое? – кричит, быстро приходя в себя.
Меня захлёстывает волна всего того, чтобы я мог бы наговорить, не прерываясь, на вопрос «что такое?», но я только повторяю, глазами впиваясь в него:
«Слушайте, Пенкроф, слушайте…»
Ну же, услышьте! Вот видите! Теперь вы поймёте!
Сердце стучит так громко, так взволнованно, и я едва выдерживаю этот напор ликования, вызванный одним далёким звуком, даже призраком звука, который почудился мне среди ночи, среди яростно бушующей бури…
Мои руки, которыми я цепляюсь за Пенкрофа, трясутся.
-Это ветер воет, - отвечает тот.
Ветер? Какой, к чёрту, ветер! Почему вы, вы, моряк, не можете уловить этого своим тонким ухом, тогда как я – четыре года под южными пулями – слышу это прекрасно?
«Нет, - возражаю, упрямо мотая головой и всё оборачиваясь, силясь вновь услышать спасительный звук… - мне показалось, будто я слышал…»
-Что?
«Лай собаки».
Какие простые, вроде бы бесполезные, вроде бы никчёмные слова! Но для меня они сейчас – как та молитва, что я шептал здесь вчера, как то имя, что разбивало мне сердце болью и радостью; и я не успокоюсь, Пенкроф, пока не заставлю вас понять меня!
-Собаки! – тут же вскрикивает он, и мои восторженные мысли, обращённые к двум заветным словам, путаются с мгновенным его оживлением, с тем, как он вскочил на ноги, и тем, как во мне всё взрывается радостью и нетерпением…
«Да, отрывистый лай», - подтверждаю шёпотом, горячо.
-Это невозможно! – ну здравствуйте! Почему это? – Да и как вы могли при таком завывании бури…
Я уже хочу перебить его чем-нибудь резким, как вдруг лай снова взрывает мой слух, и я тут же хватаю моряка за руку.
«Вот… слушайте!»
Он опять прислушивается, на этот раз как следует; вот, мистер Пенкроф, теперь будете знать, как мне не верить!..
«Ну что?» - медленно, раздельно, с замиранием сердца произношу я, вглядываясь в него. Я замечу малейшее изменение, малейшее вздрагивание брови – я пойму, если он услышит… Он слышит!
-Да… да…
-Это Топ! Это Топ! – кричит Герберт, который тоже проснулся; оно и понятно, мне уже кажется, что этот лай по силе воздействия подобен гулу колокола – или голосу Сайреса Смита…
Мы все трое бросаемся к выходу из пещеры.
Прижимаясь к скалам, пряча лицо от ветра и песка, тщетно силясь разглядеть что-нибудь в клубящейся мгле, мы застываем, не в силах ступить и шагу, и я до предела напрягаю слух, силясь вызвать из сплошного, плотного, как вода, воя, новый лай и чьи-нибудь шаги. Один ли Топ? – вот вопрос, который, раз мелькнув на задворках сознания в качестве сопровождающей мысли, тотчас же пронёсся перед моим взглядом, как танцор балета в ассамбле.
Нет ли там шагов, нет ли там чьего голоса? Я забываю, что меня собьёт с ног, порываюсь вперёд, но меня тут же останавливают, сжимая мне руку. Вздрагиваю, оглядываюсь, чувствуя почти возмущение; но тут вижу, что Пенкроф убегает назад в Трубы, надо думать, за огнём, и успокаиваю себя: не слишком это долгая задержка. Вернувшись с подожжёнными ветками, моряк пронзительно и громко свистит, и вслед за этим свистом устремляется вдаль моя мысль, что Топ – ведь это он! – наверняка там один. Он лает так долго: значит, он не знает, куда ему идти. Если только… Сердце сладко замирает, но тут же падает. Невозможно.
Но тут Герберт снова кричит:
-Это Топ! – и его крик проносится мимо меня, а я кидаюсь в пещеру вслед за юркнувшей туда собакой. Это Топ! Герберт восторженно гладит его… Как ты нашёл нас, милый, в такую страшную ночь, и почему не сделал этого раньше? Ах я неблагодарный – ведь он весь продрог, весь вымок и… Но что же это? Топ, ты же столько времени пробыл снаружи – да ведь там, наверное, ветер пригибает к самой земле, а ты так прыгаешь, такой бодрый, а главное, чистый, словно с выставки, – и куда-то зовёшь меня… О, я пойду, ведь…
«Раз нашлась собака, найдётся и её хозяин!»
Сайрес! Если вы там, в том аду, как являлось мне в секундных кошмарах, и если вы ещё живы, теперь мы точно разыщем вас!
-Идём! – кричит Герберт. – Топ укажет нам дорогу.
-Пошли, - отзывается Пенкроф, и мне некогда даже торжествовать, что, может быть, это Пенкроф стал жертвой иллюзии, а Наб, Герберт и я – мы, остальные… Господи! Только бы он был жив!

Буря визжит и крутит прямо у меня перед носом, я не вижу решительно ничего, кроме смутно выплывающей из мрака гранитной стены слева и рокочущего моря справа. Мелькает впереди светлый хвост Топа, и мы быстро идём вслед за ним; ветер подгоняет меня в спину, а сердце бьётся на бешеной скорости, яснее всего вокруг подсказывая: нужно спешить, нужно торопиться! И жуткий ветер, вздымающий целые бураны песка, осыпает нас им сзади и толкает в спину, беспощадно и зловеще нашёптывая: спеши! торопись! может быть, поздно!
А может быть, и теперь уже поздно.
Под ногами вдруг разверзается абсолютная пустота. И я едва не кричу от ужаса…
-Осторожней, мистер Спилет!.. – скорее не слышу, а чувствую я слова юноши, придержавшего меня за локоть.
Господи… Нет, Герберт, я в порядке, мне не нужно ничего, мне бы только вперёд, только вперёд!.. Топ, подожди; мне кажется, я догоню тебя!..
А ветер всё ревёт и ревёт, как обезумевший зверь, и всё вокруг меня дико вращается, меня упрямо толкает в спину, приходится нагибаться, спасаясь от урагана; и я иду, я уже близко! Дождь холодит нас, остужает мне разгорячённые щёки, но это ненадолго, я снова мчусь вперёд, не считаясь ни с чем, ни на что другое не глядя: только Топ, как белая птица, несётся впереди.
И я несусь за ним. Липкий скользкий страх оплетает меня целиком, как ядовитое растение, зажимает мне рот, не даёт дышать, норовит снова открыть под ногами бездну – но я не поддаюсь. Я обещал; я верю; я не сдамся. Я скоро буду рядом, Сайрес!.. Каким бы я ни нашёл вас … Что бы с вами ни… Я скоро буду рядом. И я понимаю, конечно, что я успокаиваю себя – не того, кто сейчас ещё где-то там, за стеной из бешеного мутного воздуха; я успокаиваю себя, чтобы не отбирать у себя силы, чтобы ещё бежать вперёд, не поддаваться разрозненным предчувствиям… Сайрес, Сайрес…
«Сайрес!!» - о-о, я помню, как примерно где-то здесь, может быть, на этом самом месте, выкрикнул в бесконечность это дорогое, заветное имя – выкрикнул в отчаянии, без надежды услышать в ответ слабый голос; теперь-то меня тоже никто не слышит – но я могу, подскакивая и перепрыгивая через темнеющие на грязно-сизом песке скалы, спешить к нему – к ответу, к истине; и мне уже не придётся мучиться неизвестностью!..
Вот, что это здесь? – это стена кончается, гранит обрывается, как срезанный наискось, деревья на спуске гнутся как тростинки, но за поворотом я слышу и могу говорить…
-Ух, ну и ночка нам выдалась, мистер Спилет! Но ничего, прорвёмся, найдём нашего товарища!..
«Вы правы, Пенкроф…», - отворачиваюсь…
-Да постойте, передохните минуту, вон видите – и Топ остановился.
-Мы отыщем мистера Сайреса, сегодня же, мистер Спилет, непременно отыщем!
И вдруг Топ лает, как бы понявший все до единого наши слова, лает заливисто, утвердительно, радостно, и сердце во мне вскрикивает и вспыхивает огромною, мощной надеждой…
-Он спасён, он спасён! Топ, ведь правда? – вскрикивает юноша, настойчиво глядя на пса, и тот весело лает в ответ, как бы всё же прося поторопиться.
И мы двигаемся дальше – сквозь дождь и мрак; море справа грохочет, грозным войском наступая на берег; прилив очень силён, а мы всё идём и идём на север. Что там слева, я не знаю, но меня совсем не занимает это; время бежит, и вокруг понемногу светлеет… У меня над головой, где до этого вращалась бесформенная небесная масса, закрывая этот ужасный остров от взгляда Отца Небесного, появляются прогалины. Вот уже более светлые лучи показываются из липкого тумана, и я различаю линию горизонта; это делает меня увереннее. Мир становится как будто прежним. Неужели он пережил разрушения?.. О, неужели!.. О, неужели!..
Дело к утру; светает; наверное, уже час шестой-седьмой. Я иду, тщетно пытаясь обогнать облака. А слева – слева… Странная местность, не то равнина, не то вовсе пустыня, голая, песчаная, дюны, как спящие животные, громоздятся одна на другую. Лес, который так напугал меня давеча, я не стал окидывать взглядом, да и что в нём теперь, что мне вообще во всём окружающем? – я чувствую, что наша цель близко, и сердце замирает болезненно, а дыхание прерывается.
И вот наконец я вижу – глухим ударом отдаётся в висках: Топ, ранее шедший смирно, вдруг начинает ворчать и беспокоиться. Он то забегает вперёд, совсем исчезая за колючим кустарником, то снова показывается, подскакивая, мчась к нам, снова и снова зовя за собой…
Топ сворачивает к западу, и мы всё немедленно бросаемся за ним. И пять минут – целых пять минут, пять часов, пять столетий! – бродим в безмолвных и диких дюнах. То-то сейчас будет? – пальцы трясёт и покалывает, глаза с жадностью всматриваются, хотя и смертельно боятся увидеть… Топ, поторопись, прошу тебя, поскорее!..
Тут мы заворачиваем за особенно высокую и толстую дюну; в прежней речи своей я назвал бы её пузатой, но искрометность испарилась из моих внутренних монологов вместе с хроническим желанием шутить. Вы когда-нибудь пробовали писать сатиру на смерть кого-нибудь из ваших близких? Посмотрел бы я, как бы вам это понравилось.
Да что за чушь я несу?.. О чём я сейчас думаю?.. – сейчас, когда я вижу вход, прорытый в задней стене дюны, когда я вижу пещерку, настоящий глубокий тенистый грот; когда мы входим в него вслед за Топом…
И когда…

Кажется, я что-то выкрикнул. Или просто выдохнул. Или просто всплеснул руками, сжал их до крови с ладоней из-под ногтей. Или просто остался неподвижен, не в силах оторвать взгляд от него. Я не знаю. Не чувствую. Понимаю только, что время остановилось. Сердце не бьётся. Но ведь я… а он?! Он! Почему Наб не оборачивается, не отвечает?! Он не шевелится.
Я стою? Я не падаю в обморок? Удивительно. Меня тянет к нему. Но ноги точно вросли в землю. Вопрос, который стоит во мне и опасно подрагивает, - это широкое, острое лезвие, легко касающееся всех поверхностей изнутри; и если я задам его – он убьёт меня.
Но его задаёт Пенкроф.
-Жив?
О!.. Создатель!.. Кровь как цунами приливает к сердцу… Если я сейчас услышу ответ… Но что это я, зачем; что он скажет мне, когда узнает?! – Наб всё молчит, его убивает горе; но не ошибочно ли оно?! Если он… Если Сайрес… Сайрес. Ещё раз повторить про себя его имя, почувствовать, как едкий, но живительный бальзам проливается на кровоточащее сердце; взять себя в руки; не кричать, не плакать, не сходить с ума раньше времени… Ещё есть она – тоненькая ниточка, зацепка надежды; если бы Сайрес видел меня сейчас, он бы решил, что я веду себя недостойно.
Посторонись, Наб… Я тоже опущусь на колени. Меня трясёт – это понятно, я слишком долго представлял, что никогда не увижу больше этого лица; и вот теперь я легко могу смотреть в него – а оно белее мела… Ему было плохо, я вижу; я знаю, что происходит с ним, когда ему плохо. Как сдвигаются брови, как проступают морщинки на лбу, как искривляются губы, сейчас немного приоткрытые… Он выглядит страшно истощённым, оно и понятно, я дрожу, мне страшно это видеть. Но это всё равно он, Сайрес. Сайрес.
«Сайрес…» - зову чуть слышно. Сколько я выкрикивал, хрипя, это имя, и вот теперь у меня есть крохотный шанс назвать его ещё раз – так, чтобы он меня услышал.
И я, расстегнув на нём форменный сюртук и сорочку, опускаю голову ему на грудь; и сразу становится так тихо-тихо, словно мои товарищи и до этого не молчали, боясь проронить единое слово.
Всё во мне замирает в ожидании. Решается судьба, как мне кажется, всего сущего, всего возможного – и всё зависит от меня, от моего слуха, который сейчас будет способен или не способен уловить тихое сердцебиение…
Мне страшно, как никогда в жизни. Но я не позволяю рукам конвульсивно сжаться на груди Сайреса – я нарочно убираю их, подальше, и сам не дышу, только вслушиваюсь, вслушиваюсь, вслушиваюсь…
Даже если нет. Мне невыносимо хорошо было снова увидеть; почувствовать под руками холодную, как лёд, кожу; даже если нет – я всё равно буду говорить о Сайресе как о живом. Такие люди не исчезают бесследно…
Вот оно. Боже мой…
Вот оно. Его сердце постукивает.
Тихо. Тихо. Как одинокая охрипшая цикада. Но всё равно. Звучит, стучит, живёт, работает. Мне щекочет волосы. И я понимаю, что это он – дышит.
Всё исчезло, всё перестало существовать; я не помню, где я, не помню о своих товарищах – я помню только Сайреса Смита, которого я когда-то вырвал из когтей смерти: и мои неуклюжие усилия не прошли даром…
Я осматриваю его, снова и снова; нет, несомненно: в этом теле сердце ещё гонит жизнь! Кровь обращается, работают лёгкие, Сайрес Смит жив, и больше мне ничего не важно.
Я поднимаюсь на ноги, сердце поёт, и мне хочется плакать, потому что я сейчас буду снова беспокоиться, волноваться, снова и снова сцеплять руки, пожирать глазами его лицо, ждать заветного мига, когда он откроет глаза; я дам ему воды… да, мне нужна вода… и мне можно будет не думать о том, что я могу потерять его, – потому что теперь всё в моих руках; я помогу – и Сайрес очнётся, потому что есть Бог на небесах; и потому что Сайрес Смит –
«Жив!»
И тут как будто кто-то впускает в помещение воздух. Струна опадает, уже не натянутая; и я потихоньку начинаю чувствовать, понимать, осознавать всё, что я проделал на чистом инстинкте или ещё чёрт знает на чём; сколько раз мне приходилось хвататься слухом за любой шумок в груди человека – и никогда от этого не зависело так многое!.. Господи! Боже Всевышний! Так это не бред!.. Он жив! Он здесь! Он выживет! Сайрес Смит – жив! Жив!
Теперь Пенкроф осмотривает Сайреса и убеждается в том, что я уже сказал; я кричу Герберту, чтобы он принёс воды; она поспевает мигом, сообразительный юноша в страшной ситуации не забылся, не растерялся, он проворен и быстр, милый Герберт!.. Хватаю мокрый платок, чуть-чуть смачиваю губы Сайреса, и тут – о Господи, как быстро! – мой дорогой друг подаёт признаки жизни. Из груди его вырывается вздох, он беспокойно поводит головой и бормочет что-то непонятное, какое-то неясное слово…
«Мы спасём его!» - кричу. И я в этом не сомневаюсь.

***

Да, да, мы спасём его! Наб помогает мне растирать Сайреса; и пока я с невероятной осторожностью, бережностью, и всё же сильно стараюсь возвратить его телу энергию, мои мысли летят, сталкиваясь, как воздушные шары, и хоть мне так тепло и хорошо и больше ничего не надо, мои мысли всё равно идут дальше.
Да, я не могу не рассуждать: Сайрес цел и невредим; слава Богу – шепнул я, когда Наб сообщил мне об этом; но теперь я понимаю, что именно он имел в виду. Сайрес даже слишком, неправдоподобно цел, словно он – о Господи – не пережил столько страшных, смертельных часов, словно его не кидало волнами и не ударяло о скалы; даже руки его, которые когда-то держали мой карандаш и дополняли вычерченный мною примерный план Ричмонда, – даже руки его белы и невредимы!.. Я теряюсь. Как это? И всё продолжаю и продолжаю растирать.
Да, бедный Наб думал, что его хозяин мёртв… Да, он искал его долго, бесплодно, отчаянно; и страшный стыд снова пронзает мне сердце: а я где был? а я что делал? А я валялся на подстилке, бредил и жаловался про себя.
И тем мои движения только мощнее, быстрее; я пытаюсь наверстать упущенное, вызвав организм Сайреса к жизни. Он очнётся – и тогда всё станет ясно; пока же моё дело – ускорить наступление этого момента… Наб продолжает говорить. Рассказывает, как шёл по плоскому берегу, совсем уже не веря, что найдёт своего хозяина; осмотрел прибрежные скалы – всё тщетно, – и вдруг вчера, в пять часов вечера…
-Отпечатки ног! – восклицает Пенкроф.
Отпечатки ног?! – повторяю я вслед за ним. Да, Наб обнаружил на песке отпечатки ног! – могу себе представить, что с ним сделалось – я бы с ума сошёл!
-Да, - говорит.
«И эти отпечатки начинались у самых скал?» – быстро спрашиваю я, потому что это очень важный вопрос. Именно он возник первым среди многих, очень многих вопросов, которые я хочу задать ему. И эти вопросы намного менее важны сейчас, но они теснятся в груди, как невыплаканные слёзы радости, они распирают меня, как было в юности, при первых восторгах и победах моей профессии... Как он был?.. На том ли самом месте?.. Почему ты решил, что он мёртв?.. (Глупый вопрос, я и сам так в первый миг подумал) Он был так же страшно бледен?.. Так же холоден?.. А что Топ – не пытался согреть его?.. И так далее… Многое из того, что мне сразу и целиком хочется знать, очень смутно и мне самому отчётливо не видится; всё это должно выяснится впоследствии, а пока что я имею право только на одно – на продолжение.
-Нет, - тем временем отвечает Наб, - у черты прилива. Между линией прилива и подводными камнями они, вероятно, стёрлись.
Вот как. Значит, Сайрес уже довольно-таки давно здесь…
«Продолжай, Наб».
И он продолжает. Рассказывает, как, обезумев от отчаяния, обнаружив своего хозяина слишком поздно, он решил, что всё навеки потеряно. Он вспомнил о нас, доброе сердце, вспомнил о нас – что мы там, в неизвестности, – и решил послать за нами Топа. Топ лучше всех других знает меня?.. Теперь, когда Сайрес жив, мне это ещё радостней; Топ привёл нас сюда… Но однако же – как? Впрочем, в это я ещё могу поверить. Но Сайрес – как же он очутился здесь? И как странна и абсурдна единственная логичная мысль, что он пришёл сюда самостоятельно!..
«Значит, это не ты, Наб, перенёс сюда своего хозяина?» - на всякий случай переспрашиваю я. Всё это мнится мне чересчур неправдоподобным; ведь так легко было поверить в то, что это был Наб – принёс тело своего господина сюда, подальше от сырости и ветра; разве могла быть разница – жив он или уже мёртв… Именно такой ход событий первым выстроился в моей голове.
Но если это был не Наб…
-Нет, не я.
…то кто же?
-Совершенно очевидно, что мистер Смит пришёл сам, - озвучивает мою мысль Пенкроф, и она тут же кажется мне ужасно банальной и бесполезной.
«Действительно, это очевидно, - замечаю я и качаю головой; поскольку ни я, ни Наб ни на минуту не прекращаем попытки привести Сайреса в чувство, мой жест выходит странным, механическим, как у китайского болванчика. – Но тем не менее это невероятно».
Как? Как это может быть? Странное чувство завладевает мной, оно нехорошо, зато искренне: наконец я подле Сайреса – но не я спас его. Это был даже не Наб…
Прочь! Я быстро выбрасываю из головы эти отвратительные мысли, продиктованные чем-то, весьма походящим на ревность; какая разница сейчас, кто его спас, когда я ясно вижу, что ресницы у Сайреса дрожат, когда он так заметно, правильно дышит, когда под мокрым платком у меня в руке его иссушенные губы делают невольные движения?.. А Пенкроф тем временем сетует на то, что у нас нет огня, и я, до сей поры безнадёжно равнодушный к этой проблеме, горячо разделяю его жалобы. И несмотря на шквал загадочных событий, который принёс нам Сайреса, я от души наслаждаюсь этим невероятным чувством, этим беспокойством, защемляющим сердце… Всё моё внимание сосредоточено на Сайресе, я слушаю вполуха, как Пенкроф ещё что-то говорит, но уже не отвечаю, я занят Сайресом, и я знаю, что Наб рядом со мной точно так же ни на что не обращает внимания. Что ж, раз нет огня, Сайреса нужно поскорее перенести в Трубы, где он есть, где теплее, где уютнее. Удивительно, что мне теперь так думается; ещё прошлым вечером меня давили и сжимали стены этих причудливых пещер… Хотя – что здесь удивительного?.. Сайрес.
Нужно дать ему подкрепить силы, вы совершенно правы, Пенкроф! Когда это вы умудрились захватить с собой дичи – я не заметил… Я вообще ни на что не глядел. Герберт приносит большую двустворчатую раковину, которая вполне заменит нам чашку; не надо было, я бы сам напоил его, Пенкроф… Я всё-таки… Ах!..
Его веки вздрагивают. Явственно, решительно – не от сна, не от бреда или видения; нет-нет, свет раздражает глаза Сайреса Смита – и он открывает их… Открывает глаза!
-О господин, о господин!
Слышит… Я склоняюсь над ним; меня охватывает трепет: я понимаю, что он видит меня.
Я не успеваю заметить, как это произошло, – но мышцы лица самопроизвольно приходят в движение. Похоже… я улыбаюсь! А помните?.. помните, Сайрес, как я слабо улыбался вам в сетке воздушного шара, когда оставалась минута, может, мгновение… Хотелось быть бодрым, хотелось быть собой; впоследствии я проклинал себя за эту улыбку; но теперь я совсем, совсем не жалею!.. Для вас как будто и ничего не произошло!
Его невесомая рука приподнимается и легко сжимает мои пальцы; и мне кажется, что это пожатие длится на одно, ничтожное мгновение дольше, чем остальные; и я застываю в этом едином мгновении, которое, как мне кажется, могу удержать, продлить на целую вечность, прежде чем рука Сайреса отнимется…
Но что это?.. Сайрес настойчиво хочет что-то сказать, я знаю, это те самые слова, которые невнятно сорвались с его губ, едва его коснулись мой платок и вода; но что это, что это?..
-Остров или материк?
Боже всещедрый! Вы же сводите меня с ума! Если я не повалился в обморок, увидев вас без сознания на песке, если я не умер от радости, заслышав, что ваше сердце ещё бьётся, если я не заплакал, заметив, как открываются ваши глаза, – то я уж совершенно точно имею право закатить истерику, когда вы говорите такие слова!!! Из груди вырывается рыдающий выдох, и я успеваю несколько обескуражено уловить в нём взрыв собственного нервного смеха – но всё это тут же тонет в громовом голосе Пенкрофа, который, не в силах сдержаться, кричит от переполняющих его эмоций:
-Чёрт возьми! Какое вам до этого дело, если вы живы, мистер Смит! «Остров или материк»?! После узнаем.
Действительно, после! Да какое вообще может быть дело до того, что творится вокруг, что Земля ещё где-то летит в безвоздушном пространстве, – если вы, Сайрес, живы!.. Как вы можете такое говорить?
Сайрес понимает, Сайрес легонько кивает головой (слава Всевышнему, что хоть не спорит) – и будто проваливается в дремоту.
Так!.. Нечего нам тут рассиживаться, утро холодное, нужно поскорее отнести Сайреса в Трубы. Я ощущаю великий душевный подъём, к которому подмешивается изрядная доля волнения; эти два слагаемых дают весьма странную форму возбуждения, которое я и в спокойном состоянии не смог бы точно назвать по имени. Пенкроф понимает без слов; он тут же вскакивает, Наб за ним, Герберт первым бежит к выходу из пещеры. Я остаюсь. Это тоже решено без обсуждений. Отойти от него сейчас – такого беззащитного!.. Ни за что. Не представляю, что со мной будет, если я сию секунду потеряю его из виду, но сдаётся мне, что ничего полезного для Сайреса из этого не получится. О, нет. Он снова открывает глаза.
Упрямый, упрямый инженер, вы ещё так слабы, ваша жизнь едва отвоёвана нами у Вечности; пожалейте себя; а не хотите – так…
«Сайрес, - говорю, а внутри всё колотится и скачет: я снова могу обратиться к нему, ожидая ответа; а желание успокоить его потрясённо блуждающий взор сильнее всего сущего на свете! – Всё хорошо!.. Это я, всё хорошо!.. Только не двигайтесь, уговор? Вам ещё недолго предстоит лежать в столь неудобных апартаментах, я вам обещаю! Скоро мы перенесём вас в наше временное жилище, там, во всяком случае, уютнее, чем здесь».
Он способен отвечать только глазами. Они уже не в первый раз обводят окружающий полутёмный грот, пустой выход, за которым исчезли наши товарищи (вы слышали, что они были!..), а потом снова останавливаются на мне. Он долго молчит, просто глядит на меня, и я хорошо понимаю его в этом – то есть я думаю, что понимаю. Мне на его бледное, такое измождённое и осунувшееся лицо глядеть и не наглядеться… Да, Сайрес, это я, ваш Спилет, Гедеон Спилет, я снова здесь и снова докучаю вам!.. Интересно, а как я выгляжу со стороны? – должно быть, просто отвратительно.
-Спилет… - вдруг едва слышным шёпотом окликает он меня, и я замираю, ожидая дальнейших слов. – У вас часы стучат. Громко.
Что?! На этот раз я не выдерживаю!.. Часы!.. Да я совсем забыл о них; судорожно запускаю руку в карман, вынимаю оттуда хронометр, который я заведу при любых обстоятельствах и в любом состоянии, – и я смеюсь, мне кажется, всё-таки сквозь слёзы, поэтому поскорее отворачиваюсь, потому что смех срывается на нечто вроде всхлипа; а Сайрес слышал, как идут мои часы!..
Я едва справляюсь с дрожащим голосом; но он дрожит всё больше и больше от счастья; я снова способен смеяться! Я оживаю – оживаю вместе с Сайресом, и теперь бы только убедить его молчать, не тратить сил, лучше попытаться восстановить их…
«Сайрес, не говорите… - шепчу; одна рука машинально заталкивает хронометр обратно в карман, другая так же машинально и почти конвульсивно ищёт его руку, находит её и накрывает ладонью. – Помните, как в Ричмонде? Я снова налагаю запрет. Пожалуйста, молчите!..»
На вас же смотреть страшно. Отдохните хоть немного. О, да будь моя воля!.. Да завись всё только от меня!.. Если бы я мог, Сайрес, оставить вас здесь, обеспечить вам лучшие условия, не перенося вас никуда, ходить за вами прямо здесь, это было бы в тысячу раз лучше!.. Но всё, что я могу дать сейчас, – это только улыбнуться вам.
Уголки его губ чуть заметно вздрагивают, наверняка инстинктивно среагировав на аналогичное моё движение, и он снова впадает в поверхностный сон…
Я вижу, что седеющие волосы, которые спереди отросли в Ричмонде наподобие чёлки, налипли Сайресу на лоб, и мне до рези в сердце хочется убрать их; но я боюсь к нему притрагиваться, боюсь разбудить, боюсь потревожить… Лучше буду просто смотреть, ждать его пробуждения, а там – действовать.
Когда Сайрес вновь приходит в сознание, возвращаются Наб, Пенкроф и Герберт. А сколько же прошло времени – сколько?.. Невероятно. Сорок минут.
При этом я даже не знаю, что сказать: всего сорок минут или целых сорок минут?..
Всего – слишком мало, чудовищно мало для Сайреса, ему нужно больше, много больше, чтобы почувствовать себя лучше; и чересчур мало для того отрезка моей жизни, который я провёл, молча подтыкая на нём собственное пальто, которое я на него набросил; ведь того не может быть, чтобы это длилось так мало…
Целых – невероятно много, много потому, что до этого были секунды, минуты, часы, двое с лишним суток, которые мы провели врозь, вдали друг от друга. Да, целых сорок минут, а я их не заметил… Много ли мне надо для счастья?
Щёки Сайреса розовеют, он вдруг делает вполне осмысленное рассудочное движение и приподымается на локте. Я бы протестовал, да элементарно боюсь прекословить.
-Что это за место? Где я? – спрашивает он.
Прекрасно! Рассказ предстоит длинный, в моих венах побочно вскипает профессиональный энтузиазм, и я, оставляя сердце радоваться этому новому обоюдному пробуждению жизни, разумом всё же спрашиваю:
«Не утомитесь ли вы, слушая меня, Сайрес?»
-Нет, - твёрдо говорит инженер.
Пенкроф замечает, что Сайресу это будет ещё легче, если он поест, и я с готовностью соглашаюсь; я придвигаюсь ближе и с величайшей бережностью приклоняю его голову к своему колену – я не рассчитываю на силу его рук. Да, мистер Смит, в иной раз вы бы этого не потерпели! Так вот я и ловлю момент. Очень удивляюсь, когда Герберт подсовывает кусок какой-то жареной дичи; я занят тем, чтобы поел Сайрес, и мне требуется некоторое время для воспоминания о том, что я тоже, наверное, могу быть голоден. Потом я прикидываю, сколько я не ел, и голова начинает кружиться – мне страшно хочется хохотать во весь голос; а на сердце, в его глубине, залегает такое спокойное, воистину божественное умиротворение, на котором и искрится рвущийся смех, что мне уже теперь совсем легко и есть, и слушать, как хвастается Трубами Пенкроф.
Сайрес откладывает отправление туда на час или на два. Это хорошо, это великолепно, я успею всё рассказать, а Сайрес сможет ещё некоторое время провести в относительной неподвижности. Я буду говорить, а Сайрес будет лежать и слушать – Господи Боже мой, да чего мне ещё надо в этой жизни?
И я говорю. Долго, обстоятельно, старательно припоминая все детали. И чем больше я их сообщаю, тем сильнее становится моё удивление по тому поводу, что я, оказывается, столько всего помню. Последние два дня я не жил, а существовал, а это значит для меня – быть рассеянным, сидеть на одном месте и слишком много молчать. Как хорошо, что можно наговориться вдоволь! И, оказывается, у меня есть что рассказать!.. Более того, повествование заходит дальше, и я начинаю замечать, что сам вовлекаюсь, втягиваюсь, на себе чувствую то, что с нами происходило; словно это всё случилось вовсе не со мной – но с кем-то ещё, очень угрюмым, разбитым и отчаявшимся, от которого я услыхал эти печальные вещи… Вот как было плохо без вас нам, Сайрес!.. Несмотря на то, что события мне удаётся по возможности сжать, моя речь выходит довольно длинной; и когда я заканчиваю, я вижу на лице Сайреса Смита какое-то странное, недоверчивое выражение.
-Так, значит, не вы нашли меня на берегу? – спрашивает он слабым голосом, и глаза его, его удивительные глаза, устремляются прямо на меня – и очаровывающая розовая дымка, окутывающая меня полным, самодостаточным спокойствием, растворяется в угоду его пытливому взгляду.
«Нет».
Я понимаю, что это он говорит не только мне. Что он обращается ко всем нашим товарищам, ведь мы примчались сюда вместе, всех нас троих привёл сюда Топ; однако я чувствую, я слишком ясно чувствую, что Сайрес задаёт этот вопрос именно мне…
Это не я вас нашёл. Вас спас не я, милый Сайрес. Это, верно, был кто-то другой.
-Это не вы принесли меня сюда в пещеру?
Широко и печально улыбаюсь.
«Нет».
Вместо оправданий, почему это был не я, вместо сожалений, что я вёл себя так слабо, так неразумно, я лишь тихонько поглаживаю его руку, и друзья, собравшиеся подле него, наверное, сейчас испытывают то же самое – впрочем, я не уверен, что в точности то же самое.
-На каком расстоянии, - продолжает допытываться Сайрес, - она находится от прибрежных утёсов?
-Приблизительно в полумиле, - отвечает Пенкроф. – Если вы удивлены, мистер Сайрес, то и мы тоже никак не ожидали видеть вас в этом месте.
-Действительно, это очень странно, - произносит Сайрес Смит уже настолько живым и естественным для него голосом, что я не удерживаюсь и приподымаю его голову выше – впрочем, с этим движением он отстаёт от меня лишь на какую-то долю секунды.

@темы: ГС, фанфики, смилет

---

"Пропадал и нашёлся" - часть 2

***

26 марта

Тлеет. Тлеет. Угольки тлеют. Меня оставили следить за огнём. Правильно: мне за своим огнём следить надо, не погасить ненароком, не переступить черту, за которой – безверье. Так тонко, так хрупко… Хочу верить. Хочу верить. Неужто мне можно отказать в такой ничтожной малости?..
Нет дыхания и жизни в моих новых строчках. Просто отчёт, сухой отчёт. Я должен это помнить. Должен помнить, как мы пытались, как мы боролись, как мы искали везде и повсюду. Наб бродит по берегу. Или… уже не бродит? ушёл?.. Ах я подлец, почему я не последовал за ним? Очаг тлеет. Внутри всё тлеет. Я снова иду по кругу, словно в аду, и из него, кажется, нет выхода.
Если вы живы – вернитесь. Если мертвы – отпустите.
Потолок над головой нависает и ширится. Стать на колени? – да я ведь и так на коленях… Проще было пасть ниц; что ж, возможно, меня это ожидает, если я совсем затравлю себя. Как хочется бежать, кричать, звать на помощь, чтобы кто-нибудь другой, не я, не кто-нибудь из моих друзей, пришёл бы и разобрался в этой страшной головоломке, вернул бы все нужные детали, расставил бы всё на свои места…
Так я и буду просить. Неужто мне можно отказать в такой ничтожной малости?..
Господи. Господи…
Эта мысль пришла мне ещё на берегу, и я тогда не удивился, что она явилась так поздно. Я не успевал подумать о Небе, я не успевал прийти в отчаяние и воззвать к Спасителю; рядом со мной был Сайрес Смит, и он преодолел бы всё, даже невозможное.
Теперь я один – что же мне остаётся? Я бессилен – у кого просить помощи?
А меня услышат? – всё равно, пусть даже не услышат. Какая разница?.. Будто кто-то задумывается об этом!..
Хочу верить. Господи!.. Священник в старой церкви на главной площади говорил с какой-то оборванной девушкой, что Господь принимает в обитель Свою всех – и праведников, и грешников. Помню – проходил мимо. К Сайресу.
Кто на нас смотрит – оттуда, с высоты?.. Кто бы Он ни был – только бы помог, сделал бы что-нибудь, ну хоть что-нибудь; один намёк – я буду доволен, разве много мне надо, разве много я требую?..
Я не требую – я прошу; я, Гедеон, раб Божий, у меня не осталось ничего – помоги, Господи!
Отче наш!.. – и хлынули слёзы.
Шепчу. Ещё надеюсь…
«Отче наш… Иже еси на небесех… - какие странные, незнакомые слова, полузабытые, из глубокого детства, странные смутные образы, непривычно, шатко... И всё же я говорю это искренне; сколько несчастных посылали к Небесам эти фразы, чувствую: что-то рвётся у меня в груди; я верю в то, что говорю! – Отче наш… Иже еси на небесех… Да святится имя Твое… Да приидет Царствие Твое… Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли… - слёзы беззвучно текут по щекам; я не знал, не предполагал, что́ может дать молитва; но в руках, сцепленных на груди, я вдруг ощущаю силу, непонятную силу… Откуда бы ей… взяться… Я же не давал себе спуску… - Хлеб наш насущный… даждь нам днесь; и остави нам долги наша… якоже мы оставляем должником нашим… И не введи нас во искушение… но избави нас… от лукаваго…»
Свет! я вскакиваю на ноги, в голове море мыслей, идей, соображений, все они чисты и положительны, и все говорят о надежде… Вытираю слёзы, сжимаю горящее лицо ладонями; не думая, почему и зачем, вырываюсь наружу, несусь по песчаному берегу, несусь к морю, поглотившему моего дорогого друга… Вы здесь! Вы где-то здесь, я знаю, я вернулся к морю, чтобы найти ответ; я пробуду здесь, я буду думать, рассуждать; вы не могли погибнуть, это слишком невероятно!..
Да, океан пустынен, да, океан нем и глух, ну так и что ж, да разве не даден мне разум, чтобы проникнусь сквозь это равнодушное молчание; да разве не могу я продолжить поиски – хоть где угодно; и что с того, что я брожу по кругу?! Ответ где-то здесь, я вижу, я знаю!.. о… как хорошо… как радостно… я знаю!
Спасибо Тебе, Господи!.. Подъём так велик, что я некоторое время брожу по берегу, туда-сюда меня кидают мысли… Но, постепенно успокаиваясь, начинаю думать, размышлять. Прочь, отчаяние. С ним моя мысль не будет ясна.
Сайрес упал в воду – но на каком расстоянии от берега это случилось? Каким бы оно ни было, то, что его – живого или мёртвого – ещё не вынесло на берег, более чем удивительно. А Топ? Разве эта сильная и смелая собака не помогла ему, разве с её поддержкой невозможно было спастись? Сайрес Смит – ведь это человек, умеющий абсолютно всё, выживающий всюду; Наб прав: он не мог погибнуть просто так. Его нигде нет – непонятно. И Топа тоже нет – тоже неправдоподобно. Должен же был появиться хоть один из них?..
Хватаю записную книжку. Скорее – не потерять нить рассуждений, потом это может помочь, вполне возможно, это окажется полезным!.. Пишу длинными кручёными фразами, постоянно черкая и перечёркивая ненужные слова; вместе с рассуждениями на бумагу сыпется то, что я не могу выговорить и выплакать, то, что воспылало во мне благодатным светом после молитвы; у меня опять есть надежда, и теперь это поддерживает меня, а не разъедает и не угнетает.
Да, да, не плакать, не плакать!.. У меня и так мокры две страницы, довольно горя, нужно рассуждать!.. На что этому морю, над которым сейчас так предательски собираются тёмные тучи, мои стенания и мои слёзы? Я лихорадочно пишу; что-нибудь да выйдет, так или иначе, что-нибудь да будет, что-нибудь получится!..
Медленно прячу книжку в карман. Мысли кипят, а морская гладь завораживает. Она темнеет, мрачнеет, как человеческое чело, бурное свистящее дыхание океана доносится до меня, меня обступает мгла со всех сторон. Волны катятся одна за другой. В них исчез Сайрес. Стою, замерев, не двигаясь. А на горизонте всё темнее. Ветер треплет мне волосы, они лезут в глаза; ветер гонит тучу прямо к нам. Где-то вы сейчас, Сайрес, как-то вам сейчас?.. Небо хмурится, что же это?.. Что же будет? Я волнуюсь, я жду, жду… Скоро вернётся Пенкроф, я спрошу у него про расстояние – и тогда пойду дальше, дальше, я не стану останавливаться и бросать. Глаза блуждают в взбудораженном сереющем просторе. Я опять невольно ищу, а в голове – одни и те же вопросы. Мне спокойнее, я могу рассуждать, но свежий ветер треплет сильно, а я здесь без пальто, и холод залезает под рубашку. Нет, я не менее, чем вы, Сайрес, упрям, и я не уйду отсюда. Господи, я не отступлюсь!.. Господи, я не потеряю надежды!.. Буря всё ближе... Что это за проклятое место, где так часто воют ветры и рыдает дождь?.. Сайрес, я не отступлюсь!.. Господь услышал меня – значит, и вы услышите… Я ещё здесь. Держитесь.

Найти меня здесь, в таком положении, неотрывно смотрящим на море, - наверное, горько и жалко; но что я могу сделать, если меня как магнитом тянет к берегу, к единственной отправной точке, откуда можно заново начинать наши поиски. Да, я не согласен. Да, я говорю резко. Да, я не желаю признавать, что Сайрес Смит погиб, что он мёртв. Я пока ещё не самоубийца. Я мечусь от веры к отчаянию, но молитва как-то укрепляет, и, Господи, я ещё могу, кажется, сказать: неправдоподобно. Думайте, что хотите, Пенкроф. Я не собираюсь терять надежду.
Огонь весело пляшет в очаге. Вчера, на этом же месте, существуя полностью по наитию, я писал механические точные фразы; а потом тьма навалилась на меня, чудовищная усталость вырвала из рук карандаш, и я провалился в сон, как проваливаются в пропасть. По-моему, я был краток и точен с ними. А Наб, бедный, не верил и плакал. А я рухнул на песок, так, что, кажется, вполне бы мог вызвать пренебрежительную насмешку. Да, я был спокоен. Внутри у меня была отвратительная пустота, в которой, по-моему, очень легко затеряться и не выбраться на свет. Только чувствовать затылком песок, чувствовать, как ломит слух прибой, и понимать, что не принёс своим друзьям ничего хорошего. Привкус лидотом во рту, а в сердце – только рваная пропасть.
Огонь весело пляшет в очаге, а я сижу, уставившись в пространство, двигающееся в свежем воздухе на выходе из пещеры. Трубы, так, кажется, Пенкроф выразился. Трубы, камин, преисподняя – какая разница?.. Спасибо, Герберт. Ты тоже, по-моему, надеешься. Милый, ты ещё совсем ребёнок, понятно, почему ты не хочешь сдаться тому проклятому червю, который точит душу ледяным сомнением… А я – что я?.. Я знаю Сайреса Смита всего один месяц. Месяц… И вот, Господи, сейчас кажется, что единая минута без него – словно меня режут на части. Да ещё при этом приказывают молчать.
Два кабельтовых – ерунда. Какое ничтожное для вас расстояние. Вы доплыли. Хочу верить – и я верю. Теперь могу, спасибо, Боже, поверить. А Наба всё нет. Его нет, и ты, милый Герберт, говоришь – значит, Наб что-то нашёл, какой-то след, может, даже самого мистера Сайреса!.. Не желаю слушать возражений, Пенкроф. Прекословите – и Бог с вами. А тебе не следует идти за Набом, Герберт, нет-нет, не ходи… Я не хочу, чтоб кто-нибудь ещё шёл туда, искал его, раз я не пошёл; а что снаружи-то творится, Боже мой!.. Ах, Наб, вернись, прошу тебя, лучше прямо скажи, что ты ничего не нашёл, – ведь сердце моё так стучит и рыдает, оно говорит мне, что у тебя появилась надежда… Ты плачешь, Герберт; и я тоже плачу – только никто этого не видит: внутри у меня всё рвётся от тоски.
Вот и буря разразилась. Встаю, подхожу к выходу из пещеры: пусть меня колотит ветер, пусть меня расстреливает дождь: вдруг я привыкну, вдруг у меня достанет накопившегося безумия броситься в воющий беснующийся вихрь!.. Бежать и звать – Наба, Топа, Сайреса; что-то говорить, что-то делать!.. Может, тогда снимет моё оцепенение? Мне всё кажется, ещё кажется… Что-то назревает… Кутаюсь в пальто, прячу нос в воротнике – но слух мой напряжён, и природа, бьющаяся в истерике, точно издевается надо мной, высвобождая моё омертвевшее горе в энергию и движение. То, что я не двигаюсь, для меня совершенно невероятно: я никогда не умел усидеть на месте, никогда не позволял себе бездействовать – да я просто не могу, не привык, не получается!.. Что мне делать? Бродить туда-сюда по узкому помещению? Нет, бесполезно – я только огорчу Герберта. Писать и рисовать я не могу. Не потому, что темно, - огонь горит, и приблизиться к нему никто мне не запрещает. Но я не могу. Мне больше сказать нечего. Пусто, пусто… Голо, как на скалах, больно, словно они острее, чем бритва… Чем же мы будем бриться, если вы не вернётесь к нам, Сайрес?.. О-ох, Боже, куда мне деваться от этого ужаса?!.. Лучше прислониться плечом к этой холодной стене, позволить ледяным каплям сбегать по лбу и по носу – и дать волю тому, что раздирает в кровь меня изнутри...
Сайрес. Сайрес.
Помогите. Я умру без вас.

Воздайте Господу, сыны Божии!.. За то, что там, где-то вдалеке, Наб бродит и зовёт, рискуя умереть на голом берегу. За то, что бедный Герберт уснул, измученный тревогой. Мир снаружи рушится; как метеориты, грохочут и падают огромные глыбы, бушует ураган, злобствует ветер; кажется, нас сейчас засыплет этим гранитным каменным хаосом, засыплет и погребёт под собой, и что же тогда с вами станется, о Сайрес, если вы вдруг окажетесь живы?.. Пенкроф всё ходит посмотреть, не грозит ли нам обвал, а я мечусь, как в горячке, на своём мшисто-травяном ложе, рискуя обратить его в ни на что не годную кучу сухого мусора. Меня колотит, хватает озноб, мне только сейчас недостаёт лихорадки, ещё чтобы надо мною тряслись – не потерплю, лучше сброшусь с утёса! Какие глупости. Тут и сбросится-то как следует неоткуда. Дурацкий остров.
Где Наб? Где он? Снаружи так страшно, будто Земля оканчивает своё существование, а он там один; и когда эта мысль приходит мне, я начинаю думать, что искать уже больше некого… Вздор, это неправда! Меня раздирают смутные видения, мне что-то вечно чудится, я всё время чего-то жду, возбуждённо жду – а чёрная бессонница покрывает осязаемым, отвратительным мраком всё моё лицо и виски… Веки мои предательски тяжелы; они опадают, как пожухлые листья, и ведь верно, сейчас осень, это очень к месту; но сейчас март, сейчас ведь нельзя быть осени!.. если бы Сайрес сказал, где мы теперь находимся!.. Сайрес! Больно. Глаза снова открываются.
Я не слышу, что происходит за стеной; в ушах теснятся другие звуки, непонятные, бесплотные, пришедшие ниоткуда, – возможно, это галлюцинации…
Я должен был пойти с тобой, Наб. Мне плевать на своё состояние, плевать на то, что если бы не Отче наш, то… Какое мне дело?! Я мог бы помочь, что мне, не умер бы без поддержки!.. А всё-таки хорошо… Без него я бы вовсе своротил с ума, без молитвы я бы скорее отчаялся… Воздайте Господу славу и честь!..
Помилуй меня, Боже! Я знаю, знаю, это я во всём виноват, это я, я, я один… Помилуй меня, Боже, спаси Наба, верни нам Сайреса!.. Хвала Тебе, Отец Небесный, справедливость Твоя да восторжествует!.. Свято имя Твое… Спаси Сайреса, спаси его, разве он не достоин того, чтобы жить?.. Спаси его! А меня накажи, как я того заслуживаю, как будто я когда-то трясся за свою жизнь, молю Тебя, Боже! О Боже мой!..
Что… я ослышался?..
Что это?

@темы: ГС, фанфики, смилет

---

"Пропадал и нашёлся" - часть 1

Название: Пропадал и нашёлся (с)
Автор:  Anna_Dreamer
Отказ: забирайте всё - только тень на песке оставьте!..
Жанр: POV
Описание: «...что случилось после того, как вас унесло водой?» - такой вопрос задал Пенкроф Сайресу Смиту. Вот, собственно, ответ на него, только совсем не тот, который ожидали услышать. Дни Гедеона Спилета в разлуке с Сайресом Смитом.
Примечания, комментарии и прочие занудства:
1) Писалось под рок-оперой «’’Юнона’’ и ’’Авось’’»
2) Автор обращает внимание читателя на то, что в теперь уже далёкой средней школе прочёл перевод небезызвестного произведения, выполненный М. Салье, и поэтому определённо выглядящие канонные реплики героев, а также название "Трубы" употребляются им по старой привычке - ввиду того, что он давно и прочно прикипел к упомянутому переводу. (Но, как видите, такое образование, как "Харберт Браун", он не признаёт.)
3) Автор, думается, может рассчитывать на мнение читателей, что Спилет - протестант.
4) Название фика не имеет - Боже упаси! - цели бросить тень на мистера Сайреса Смита и если содержит какой-то должный подтекст, то он относится скорее к субъекту POV.

В море соли и так до чёрта –
Морю не надо слёз.
Наша вера вернее расчёта:
Нас вывозит авось.

Андрей Вознесенский,
рок-опера «’’Юнона’’ и ’’Авось’’»

25 марта

Берег пуст как стол. Морские птицы глушат, бьются, как стучит моё сердце – не от усталости, не от отдышки, не от продолжительной ходьбы. Глаза блуждают, голодные, жадно хватают каждый камень, каждую корягу, облепленную водорослями и ещё какой-то склизкой серой дрянью, глаза ищут, ищут, ищут… И мне потихоньку становится страшно.
От продолжительного бодрствования кровь в голове стучит как помешанная глухая старуха; а может быть, и вовсе не от этого; а страшная тревога ширится в груди, и мне совершенно всё равно, что силы на исходе; меня гонит вперёд слепая, безумная надежда; и я зову, зову… Сайрес, Сайрес.
«Сайрес!» - слышу голос со стороны, не узнаю его; сорвал я его, что ли?.. Посмотрела бы на меня сейчас Элли, ох, отругала бы, что на таком ветру орал. Как бы я с ней петь-то стал теперь?..
Сайрес, Сайрес.
«Сайрес!..»
Мне бы писать, мне бы плести слова и фразы, ведь помогало же раньше, – я не могу… А голова работает, работает, как раскрученное колесо – по инерции, каждое движение тела или мысли отпечатывается в ней как на типографском станке; старая привычка, без неё я никуда не гожусь… В книжке только рисунки, один под другим; неаккуратные пейзажи, наспех набросанные скалы, песок и барашки на воде; мне бы перечитать то, что я писал раньше, – я не могу, знаю: сердце разорвётся.
Сейчас уже ничего. В первую ночь было хуже: на изнанке век словно кто-то выжег чудовищные слепящие картины, и наш аэростат, рваный и терзаемый безумствующей бурей, снова и снова проносился у меня перед глазами, а вокруг ревело море, хлестал дождь, и в этом аду, где небо смешалось с землёю, мы беспрестранно кричали и взывали; мы ждали, что он вот-вот появится там… Сайрес, Сайрес.
«Сайрес!..»
И так я кричу, поминутно оборачиваясь, оглядываясь, удивляясь, почему подкашиваются ноги, автоматически измеряя на глаз расстояния, иду, куда меня ведёт шестое чувство, за которое я, скорее всего, принимаю безнадёжный, отчаянный самообман… Да отзовитесь же вы! Услышьте меня!..
«Сайрес...»
Хоть бы Наб откликнулся, что ли! Где он, насколько далеко он от меня ушёл, так же ли он неудачлив, как я?
Море. Моё ухо быстро привыкло к шуму волн, как он привыкало всегда; слух будто «обтирается» о рокот и плеск набегающих волн, как твёрдый грубый камень точится водою… Как пусто, пусто, пусто, чайки плачут, а я спешу, оглядываясь по сторонам, меча взгляд, боясь, что опоздаю. Куда? К чему? Я не знаю, не знаю.
«Сайрес!..»
На мгновение мне кажется, что это просто эхо, бездушно играющее со мной в немых гранитных скалах, но потом я понимаю, что отчётливо слышу. Это не отзвук, но это и не ответ. Кто-то ещё зовёт Сайреса, и я слышу уже совсем ясно:
-Мистер Смит!
Кто-то появляется вдали. Идёт, по-моему, ещё более бестолково, чем я. Прибавляю шагу, в груди зажигается пламя, и обманываются глаза: ведь они не видят ничего, кроме смутного пятна пёстрой одежды; но внутри уже высится, растёт… Я хочу, я страстно желаю поверить.
«Наб!» – кричу.
Он оборачивается.
Прости меня, дружище, что это всего лишь я, что я окликнул тебя так поспешно и громко, будто у меня больше причин надеяться, чем у тебя. У меня ничего нет, дружище. Ни весточки, ни зацепки. Я – журналист – сгораю без нового.
Он молчит, и я молчу – всё молчит, нам нечего сказать друг другу. Как чужда, неприветлива и равнодушна земля, на которую нас выбросило; да и зачем я на ней; если Сайреса нет, мне следовало бы утонуть. Мне бы знать, о, знать наверняка, умерли вы или живы; я не могу иначе, я должен это знать, о, Сайрес!..
«Сайрес!..»
Мы идём дальше вдвоём с Набом. Берег меняется.
Мне нельзя брать в руки карандаш, мне нельзя залезать в записную книжку: я увижу старые свои заметки, окно в деревянной раме, мелькнёт план Ричмонда – и всё польётся снова.
Вот она – кара за твои поступки, - бьёт мне в уши меркантильная часть моего сознания, которая так часто говорит голосом Джеймса Беннета. – Забыл о превратностях своей профессии, забыл, что ты сегодня здесь, завтра – там, нигде надолго, ни с кем навсегда. Не пристало тебе, репортёру, к кому-либо привязываться.
Привязываться! – грозно вскрикиваю про себя, и предательская часть сознания немедленно умолкает. И я кричу:
«Сайрес! Сайрес!» - громче обычного, назло всему, что сейчас толкало меня на сомнения, во славу того, что я ещё жив, ещё иду, ещё кричу – ещё надеюсь! О, не на беду я встретил Сайреса; но чего бы я не отдал, чтобы возвратиться туда, назад, в Ричмонд! Лучше сидеть взаперти, лучше мечтать вырваться оттуда – но лишь бы вместе, лишь бы с ним! Там люди, пусть южане, пусть ребелы, но хоть какие-никакие люди, и ты всё-таки знаешь, что там, за чертой, за стеной города, стоит твоя армия – и что рано или поздно она войдёт в Ричмонд; но так хочется вырваться, так хочется прийти к ней на помощь, чтобы потом триумфатором занять город с ней, рассмеяться в лицо тем, кто ещё недавно держал тебя пленником!..
Чего бы я не отдал, чтобы повернуть время вспять. Тогда бы мы бежали, не совершив тех ошибок, что совершили, и я бы этого не допустил!..
О! Привязываться! Какое мерзкое, гнусное, пошлое слово! Разве можно им описать то, что происходит или уже произошло? О, как смешно, как горько: ведь бунтует отнюдь не мой художественный вкус – ведь то ропщет моё сердце!.. О, кто бы ни выдумал сюжет того, что с нами творится, он сделал это очень точно и ловко: это самый верный способ меня убить. Целый месяц… Где же он, где он? Что с ним сейчас – если он жив, то почему, почему он молчит, не подаёт знака, а если мёртв – то почему волны не вынесут его, почему не положат конец нашему страданию: почему он не отпустит меня или не завладеет моим сознанием навеки, ну почему я должен находиться в неизвестности?!
Мчусь ещё быстрее и быстрее – мне кажется, что мчусь, а может быть, еле ковыляю на слабых ногах. А может быть, давно валяюсь на песке без чувств и воли, и всё это бред, крики души, не желающей покидать тело, не узнав, не выведав, не выяснив… Мне физически нужно знать, ведь вы что же, Сайрес, полагаете, что я останусь жить, если вы уже мертвы? Нет: я бы спокойно отдался своей участи, я бы мирно и тихо ожидал своей смерти, не борясь и не пытаясь победить её. Она не замедлит прийти… Но только бы мне знать!.. Только бы обладать ответом! Ни «да», ни «нет» я не располагаю; и у меня есть только «быть может», и благодаря этому «быть может» я ещё ищу, ещё зову Сайреса, я ещё жду, так глупо жду, что вот-вот, не за этим камнем – так за соседним, не за этой скалой – так за следующей, заблестит мне в глаза синяя северная форма, я увижу знакомую фигуру, седеющие волосы… Сайрес, Сайрес!
«Сайрес!..»
Наб тоже зовёт, и мы с ним мечемся от скалы к скале, заглядывая во все выемки, во все расщелины, проверяя каждую рытвину, каждую яму; хоть и человек с таким нездоровым, как у меня, воображением не сумел бы выдумать, каким образом Сайрес смог бы оказаться в таких диковинных местах…
Берег меняется.
Гранитная стена скоро оборвётся. О, в начале пути были мгновения, когда мне хотелось расшибить её руками, так бесило собственное бессилие; сейчас – машинальные движения, накатанная дорога, крутящееся колесо: за следующей… следующей… следующей скалой… Сайрес! Сайрес!
«Сайрес!..»
Я безнадёжно замкнут на себе; но грудь точит острая, болезненная тревога; при мысли о том, что с ним может быть сейчас, меня бьёт холодный пот… Если он жив, если он только жив! Как огромен кажется этот берег – а я намеревался перевернуть вверх дном весь этот остров (если только это остров), но только отыскать его, вызволить, спасти!.. Но есть место, которое мне не перевернуть вверх дном, – есть темница, из которой не вызволить, – есть опасность, от которой не спасти.
Океан.
Если Сайрес Смит ещё там – и теперь уже, видимо, навсегда.
Навсегда?! – Невозможно! – Бросаюсь к кромке уродливых разбитых скал, в отчаянии вскакиваю на маленький хребет, жадно окидываю взглядом морскую даль, ищу, зову – без голоса…
Позади меня Наб трогает меня за руку.
-Мистер Спилет, - как голос его твёрд! – Не надо вам туда смотреть. Мы поищем хозяина на земле, и мы должны найти его на ней.
Как он ещё надеется!.. Как я ему завидую!.. О, если бы мог и я, если бы мог и я: вот просто взять и поверить, что Сайрес Смит жив, что он на земле и что мы найдём его! Как хочу, безумно хочу поверить!.. Но – но… Колесо, накатанная колея мысли. Если жив – где он. Если так далеко к северу – нет ли у берега течения. Если есть – почему Сайреса до сих пор не видно. Если он мертв – почему его тела не видно также. Значит, жив. А если жив – где он…
Вижу лес. Лес за гранитной стеной. Впереди – пески, и опять пусто, пусто. Берег слишком ровен, слишком, хочу, чтобы на нём были ямы и рытвины, чтобы было где спрятаться, укрыться от моих глаз, чтоб была ещё надежда, надежда. Лес вдалеке. Какой-то он странный… Что с ним не так? Будто какой-то разлад чудится мне в этих кронах, разлад между тем, что вижу, и тем, что должно быть… И вдруг я понимаю. Листья.
Они желтеют, жухнут, осыпаются, лес становится реже – реже, чем надо; и я вспоминаю: когда мы вылетали из Ричмонда, была метель. Шёл дождь со снегом, было слякотно, стояла ранняя весна. Весна... И я понимаю.
Мы далеко, очень далеко от дома. Место это, к тому же неизвестное, находится в той области Земли, которая всегда такая чужая-чужая нам, незнакомая, суровая, безучастная. Никто нам не поможет здесь, здесь всё враждебно, а то, что было раньше, - далеко.
«Смотри, Наб, - говорю. Голос у меня надломленный, дурной признак. – Осень…»
-Осень, - тупо отвечает негр, как бы про себя, как бы не видя. И, обернувшись, идёт дальше.
Ему всё равно. Осень – ну и что с того; пожалуйста, да хоть зима: мистера Смита нет рядом, а всё остальное не имеет значения.
Он не обращает внимания. А я обращаю… Вот и Наб идёт искать у берега, не сдаваясь и не уступая страшным мыслям; а ведь мы прошли уже около восьми миль. Я смотрю себе под ноги. На песке, кроме наших следов, нет ничего, что выдавало бы присутствие человека. Никого здесь никогда не было. Этот берег не видел Сайреса Смита.
«Сайрес!!» - надрывно кричу я в полной тишине, и стаи морских птиц испуганно взвиваются в небеса, и их сердитые беспорядочные голоса поднимают во мне целую волну чёрной, безысходной тоски; и голос мой, кажется, готов преобразоваться в горестный вой… Хоть бы Топ меня услышал; где он, эта прекрасная англо-норманнская гончая, верный друг, надёжная опора?.. Неужто он погиб, борясь с волнами, из последних сил помогая своему хозяину, не сдаваясь до самой последней секунды? Отзовись, Топ! Мало ли я кормил тебя, о верная гончая, самыми вкусными кусочками своего скудного ужина, а Сайрес говорил мне, что я слишком балую тебя?.. Мало ли я гладил тебя, о храбрый пёс, добрый товарищ, чтобы сейчас ты не откликнулся на мой зов; ведь я ищу твоего хозяина!.. Ищу.
Несмотря ни на что.
Как бы я ни мог поверить твёрдо в его спасение, ещё труднее мне посмотреть в глаза его смерти. Но как же страшно, как же пусто, как же холодно без точного знания!..
Сайрес, услышьте меня!
Топ, услышь меня!
Кто-нибудь, услышь меня!
Услышь меня!
Кто-нибудь!..
Нет – тихо. Один Наб молчит. Один ветер шумит. Одно море плещется.
«Наб, - спокойно, глухо говорю. – Уже поздно. Давай вернёмся к нашим друзьям, а завтра вновь отправимся на поиски».
Смотрит жалобно, как затравленный зверь. Я и рад бы поддержать его в этом – зарыдать в голос и бросится лицом на песок; но оцепенение безучастно сковывает меня; а в голове тупым стуком всё ещё отзывается собственный далёкий зов. Наб молча плачет. А я не могу утешить его. Не могу заверить фальшивыми обещаниями, не могу уговорить сладко-безнадёжными убеждениями, что мы отыщем его, обязательно отыщем, не в этот день, так в следующий…
Сайрес… Услышьте меня…
Господи!.. Услышь меня…
Господи…
Моё сознание плывёт в страшной, отравленной дымке усталости, но эта новая мысль, своей свежестью пробуждающая природное, рефлекторное любопытство, заставляет двигаться, идти. Возвращаемся на наш берег. Шаг за шагом; нужно дойти, будет донельзя глупо, если мы сами сгинем в этой проклятой пустынной дыре… Идём, Наб, не плачь; ты видишь, я же не плачу, я просто молчу. Ненавижу молчать… Ненавижу… Молчу тогда, когда душа рвётся в клочья; а сейчас она, по-моему, уже совсем ни на что не годна… Чересчур рваная, последний ричмондский бродяга бы пренебрёг… Надо идти. Завтра снова в путь. Сайрес, Сайрес!..

@темы: ГС, фанфики, смилет

---

POV Гедеона Спилета - вместо предисловия

19 страниц одной сплошной рефлексии, 19 страниц Point Of View Гедеона Спилета. Для кого это кошмар несусветный, а для меня - истинное чудо и наслаждение. А началось всё с разговоров самой с собой, разумеется. Есть у меня такая странная привычка: когда я дома одна, я могу ни с того ни с сего начать говорить от чьего-нибудь лица, представлять чью-то жизнь - в общем, вести себя по-детски. И вот совсем недавно мне прибредились мысли Гедеона Спилета. Вот я и записала.
Внимание! В POV содержаться не просто ссылки, а иногда едва ли не выдержки из рок-оперы А. Рыбникова и А. Вознесенского «’’Юнона’’ и ’’Авось’’», и весь этот долгий внутренний монолог написан попросту под нею как под травой жюльверновкой, небезызвестной в нашем цветнике. Поэтому, друзья мои, кто не готов к определённому неадеквату, - я вас предупредила. Да, и ещё вот что - я не врала и не шутила, их действительно 19 страниц. Разумеется, мало кому захочется читать такую длинную душевную "летопись"; а иные наверняка просто скажут, что это ничего не стоящая вещь. Что ж, господа, ваше право - ваше мнение!.. Мне же сей фик было писать огромное удовольствие, ибо Гедеон Спилет - неописуемое, горячо любимое мной чудо. Последнее замечание: я была бы не я, если бы мой Спилет не любил всем сердцем. Ссылаясь на это, прошу считать сие дженовским романсом. Посему - приступим. Скучайте или любуйтесь.

@темы: ГС, фанфики, смилет

---

Всякая всячина

Я уж и не помню, когда была создана первая запись в черновике; но, в общем, тут все мысли и переживания, накопившиеся за это время.

Моя заметка с "Credo" выводится в поисковике на девятом месте после тщательно отобранных текстов "Гаттераса" с самыми разными местами, выхваченными именем "доктор Клоубонни". А на одиннадцатом - "Зеркало". Приятно. Мне хорошо со своим маленьким пейрингом: ну кто ещё будит писать подобные штуки про доктора Клоубонни, которые ещё и граничат с романсом?..

Я последнее время часто бываю Спилетом - проживаю его, и сердце у меня прыгает в нужные моменты. Это, конечно, всё ролевые, но, чёрт возьми, как же приятно им быть! А вот сегодня утром на меня внезапно напал доктор Клоубонни. Я, со своей джонниманской стороны, склонна приписывать доктору все известные добродетели, и мне безумно хочется верить, что он глубоко внутри всё-таки различал Родину и государство. Естественно, когда все помыслы занимает Гаттерас, подобную точку зрения не выскажешь, особенно если принять за правду мои фантазии про "завоевание Родины". А вот тут что-то меня толкнуло на полуистеричную и полностью, пожалуй, ООС-ную речь на борту "Ганса Кристиана". В ней всё то, очень хорошо бы помянуть в "Зеркале", - истинное и ложное признание, лорды Адмиралтейства и родные берега, воды Мерсея и сплетни ливерпульских газет... Наверное, и у доктора могли бы в тот момент сдать нервы, тем более не воспринимающему его Гаттерасу всё это высказать вполне возможно...
А началось всё, между прочим, с умкинской колыбельной Медведицы! Понятно, что всякий немедленно вспомнит аналогичную сцену из "Титаника": мисс Дьюитт-Бьюкейтер лежит окоченевшая на обломке деревянной обшивки салона, держит за руку уже мёртвого возлюбленного, смотрит на звёзды Млечного Пути и поёт "My Josephine". Бедный, бедый, бедный доктор! Решительно, князь Мышкин - почти его родной брат!

Снова истинное и ложное счастье! Чёрт возьми, если даже мои сумасшедшие домыслы сходятся на каких-то общих точках, то как велик Фандом! Вот интересно только, имелось ли всё это в виду?.. И как же жуткий, безнадёжный конфликт несчастных Мастона и миссис Скорбит - поняли ли они друг друга, сумели ли жить вместе?.. Мастон с его маниакальной преданностью делу "Пушечного Клуба" (или Барбикена?..) - и миссис Скорбит, готовая очертя голову принять его взгляды, выгораживать его, спасать его, тогда как сама, конечно, понимает, насколько они абсурдны... "Сажай в сумасшедший дом!.. Пли!" Усомнился ли хоть когда-нибудь Мастон в том, что для него первостепенно?.. Эх, Импи, кто тебе ещё не говорил, что ты слепой?!..
Ардана на вас всех нет.

А я не перестаю утверждать, что Кораблёв из поздних "Двух капитанов" - ну просто Надар Надаром, во всяком случае, по внешности. Вот одолею "Землю Санникова" - и возьмусь за Каверина, надо и там влияние поискать. Иногда оно в экранизациях не просматривается. Хотя вот Крестовский - такой уникум экранизации по Обручеву - тоже Надар Надаром, наш, русский, правда, слабину давший; но раз сцена такая нужна была, то не Губину же орать?..

Рядом со мной - кошка сидит на столе, положив голову прямо на том месте второй главы "Таинственного острова", где на сцену выходит Сайрес Смит. Надеюсь найти что-нибудь своё в пишущемся миссиссмите, честно проспоренном - да и на пользу, пожалуй. Как бы назвать ещё?..

Смотрела "Норд-Ост", плохая запись, но достаточная, чтобы разобрать. Несколько сомневаюсь в режиссуре, да и с патриотической рекламой несколько не сочетается, но в целом понравилось. Во всяком случае, это наш мюзикл. А мне уже приходили в голову смутные идеи про "мюзиклизацию" "Вверх дном" с ООС-ной миссис Скорбит, где она в конце бы поставила на место весь "ПК" и Барбикена в первую очередь. Жалко, жалко, это трагедия личности, а всё Импи, наверняка ничего и не знающий. "Мастон!" - и всё тебе тут. Не зря я, наверное, вывожу его таким невнимательным к тому, что происходит вокруг; а вот как он поведёт себя, когда Сайрес пойдёт иной дорогой!.. Эх, его бы тоже пожалеть - так у него было всё, все его любили, все ради него бросали дела, мечты, убеждения и мчались по его зову то на Луну, то Землю с оси сворачивать. А он невозмутимо режется в домино. Ну вот что это за люди?!..
Интересно, Импи когда-нибудь простил Мастона? Грустная история; вот почему меня так печалит декаданс. Когда-нибудь взбесит это всё до крайности - и захочется отхлестать всю троицу по щекам, как когда-то Гаттераса и Альтамонта, пусть бы оглянулись и посмотрели вокруг... Но что-то я зарываюсь.
Воспринималось ли "Вверх дном" современниками автора как глубокое философское произведение? Ведь это, кажется, самый мозг, самая матрица! Ценности человеческие - вот что вверх дном! Барбикен и Николь, вообразившие себя всемогущими, собирающиеся сдвинуть Землю с её оси, решившие вершить судьбу обитаемого мира, сумасшедшие янки!.. Мастон, который держит своё слово, данное друзьям, при этом зная, что выполнение их замысла повлечёт страшную катастрофу. Миссис Скорбит, которая любит Мастона: любит настолько, что попустит общечеловеческую катастрофу, но не сделает ни жеста, чтобы вытрясти из сердечного друга правду. И, наконец, делегации ведущих держав, торгующие Северный полюс. Тот самый Северный полюс, который стоил рассудка Джону Гаттерасу.
Решительно: всё Вверх Дном.

А доктор Клоубонни пытался остановить Гаттераса. Он любил его всем сердцем - это кого, Гаттераса, даже объяснять не надо кого!.. И надо ли говорить, надо ли доказывать? И он пытался его остановить. Вот у доктора система ценностей стоит как подобает. Ну так и написано это было в 1866 году.

Два таких разных образца преданности. Кто посмеет после "Вверх дном" сказать, что Мастон - это просто сатира? Ведь это уже страшно, ведь это уже заставляет содрогнуться и закричать: господа, да что мы творим?! То, что делает Мастон, столь же ужасно, сколь достойно восхищения. А имел ли в виду Жюль Верн то, что я выписываю в Джонни? Я не верю объяснению Шандона, что доктор шёл за Гаттерасом только потому, что его влекла за собой наука. Шандон был слеп. Когда он обсуждал с Уоллом, кто способен повлиять на Гаттераса, он и словом не помянул доктора. Верю, напротив, верю в главу "Мина", в Полярную Аркадию, в разговор об американской шлюпке, верю в "Гору Гаттераса" - и ещё попробуйте заявить, что Джонни - никанон!.. И всё же доктор как образец преданности стоит выше: он спас их всех - спас прежде всего тем, что заявил о Гаттерасе: "Этот человек может спасти нас". А бедный Мастон - бедный Мастон не погубил бы человечество, но та готовность, с которой он пошёл на это, заявляет о слепой, почти эгоистичной преданности. Грустно всё это. Грустно.

Мы тут вместе набрели на мысль, что Гедеон Спилет в его безграничной вере в Сайреса Смита был эгоистичней Элизабет Клифтон, которая тревожилась тогда, когда Спилет умиротворённо ждал триумфа своего друга. И не мелькнула даже мысль: а если что не так, а я, окаянный, заверял всех и ставил в такое положение Сайреса!.. Но Спилета я любить не перестану. Нужно быть женщиной, чтобы почувствовать подобное, - или же доктором Клоубонни.

Доктор Клоубонни - герой. И это главное обстоятельство, ссылаясь на которое, я так не жалую классические иллюстрации - и вообще те, что мне попадались за всё время. Конечно, толковать слова "полный и приземистый" каждый волен по-своему, однако это восе не значит, что доктора нужно изображать какой-то Капитолиной Андревной из соседней комнаты или и вовсе шариком на ножках. Первостепенная задача иллюстратора - дать такой визуальный образ, который бы способствовал восприятию духовного мира героя. То, что Клоубонни - человек, способный хладнокровно мыслить в страшных опасностях, то, что это человек, который силой знания может своротить горы, наконец, то, что это человек, которому удалось полюбить Джона Гаттераса, - всё это то, что должно быть видно. Я понимаю, конечно, тенденцию "маленького человека наизнанку", теорию "незаметного героя", но только это толстовство, это пресловутый капитан Тушин; а доктор - не скрытый, а явный герой, и у него должна быть воспринимаемая внешность, где во всей комичности присутствует и его безграничная воля, и сила его знания. Я не хочу брать в расчёт также и объяснение, что это, мол, очередное сатирическое изображение, обобщённый образ, несущий первостепенно комическо-развлекательную функцию. Пустое. Даже не стоит советовать, в какие главы заглянуть, чтобы опровергнуть это соображение. Нет, доктор - это прежде всего тип героя, поэтому утрированно-неказистое его изображение может привести к неправильным выводам. Нужно научиться находить баланс забавной мягкой внешности, не переступая черту, за которой уже находится карикатура. Реалистичность здесь не лишнее, между прочим. Слишком драматичен сюжет.

@темы: ПК, Джонни, любовь, Смилет, общефандомное

---

Вдогонку

С днём Студента нас, господа! Так уж вышло, что первый день святой Татианы в моей профессиональной жизни предварили события в аэропорту Домодедово. Оказавшись поначалу в пролёте с пригласительными билетами, наша группа теперь ничуть не хуже других, ведь торжественные мероприятия отменены. Но этому, конечно, радоваться не особенно приходится. Nevertheless, будем радоваться своему статусу, раз в этот день положено.
*мне непременно нужно нарисовать Гедеона в студенческом мундире.*