Мне, чёрт побери, надо спать! И жить, как все нормальные люди: не ездить в метро с "Графом Монте-Кристо" и карандашом в обмнимку и не подчёркивать с горящими глазами все попадающиеся улицы, кладбища, площади, предместья... Вот только многочисленные опыты давно показали, что отказаться от моего образа жизни невозможно; я, счастливая, что новый этап ожидания остался позади, по дороге домой писала отрывочек на тему «Нам пишут из Янины» на конверте из-под фотографий... Это не лечится.
Горю желанием провести тысячу параллелей, на которые натыкаюсь чуть ли не на каждой странице!.. Скажем, не терпится организовать сравнение двух журналистов - один их которых изначально был прекрасным человеком (которого я почитаю наиболее близким мне по духу колонистом), другой же сначала казался откровенной сволочью, но потом внезапно преобразился. Короче говоря, Гедеон Спилет и Бошан пускай не ждут от меня пощады. Ну, и совсем недавно я, к величайшему своему потрясению наткнулась на изумительное совпадение, которое не могло не быть плодом знакомства двух авторов! Хотя это ещё надо проверить. Расскажу о нём чуть позже, когда в своей хронологии доберусь до Оперы (которую, кстати говоря, тоже бы совсем неплохо отыскать на карте!) У кого есть адекватный план Парижа?
Итак, начало первой главы, написано так быстро, что я не следила ровно ни за чем.
читать дальшеНочью небо разверзлось, и над огромным, полным боли, страхов и страстей городом разразилась чудовищная гроза. Бесновались молнии, в пугающем танце гнулись к земле деревья, с домов срывало крыши, и колотил такой страшный, крупный холодный ливень, что казалось, будто началось Светопреставление. Последние две недели мая 1838 года ознаменовались именно упомянутой жестокою бурей, которая так потрясла Париж и парижан. Она не утихала всю ночь; каждый горожанин в этот день, будь он негодяем или праведником, встретил приход грозы в ужасе и с именем Божьем на устах. Когда наступило утро, город был пуст, как разорённое сознание.
Воздух был нежен и сладок, как дыхание спящего ребёнка; гнев природы остывал, высыхала земля, последние тяжёлые капли скатывались с обмякших, поломанных ветвей. С крутых Вильжюивских холмов этой ночью низвергался чудовищный водопад; потоки дождя походили на морские волны, гонимые ветром и силой притяжения. Сейчас обрыв избороздили глубокие продольные полосы – следы разрушений, нанесённых водою. Под Вильжюивскими высотами простирался город – бескрайний, бесконечный, как человеческая мечта. Париж был тих, словно чувства или люди покинули его.
Лошади мчались; кучер хлестал их нещадно, совершенно равнодушный к мучениям бедных животных. Он сидел на козлах закрытой чёрной кареты, занавески на окнах которой были тщательно задёрнуты. Ни один, казалось, луч шального молодого солнца не проникал сквозь них; ни одна струя воздуха не освежала атмосферы внутри. Колёса вязли в зыбкой размытой почве. Кучера беспокоило, как придётся спускаться с высот и удастся ли это им вовсе…. Париж приближался.
Он тянулся от края до края, и уже в тонкой полупрозрачной дымке были различимы его отличительные черты: Сена синюшной змеёй вилась через город, грозный собор Парижской Богоматери возвышался надо всем подобно неприступному боевому бастиону… Париж приближался.
Последний участок дороги остался позади. Солнце поднималось всё выше, и воздух постепенно теплел, влажность понижалась. Укорачивалась тень бегущей по ухабистой дороге, безучастной ко всему чёрной кареты. Кучер осадил лошадей, и они всхрапнули и остановились – экипаж затормозил у самой кромки обрыва, за которой терялся вдали туманный город. Тогда занавески на правом окне дрогнули и раздвинулись, и из мрака показались огненные, чёрные пылающие глаза, с остервенелым любопытством впившиеся в городскую панораму. Потом взметнулись позолоченные рассветом чёрные кудри, и силуэт пропал, исчезнув за упавшими занавесками.
Париж приближался!