С энтузиазмом

[AnnaTim]

Я сидела дома весь день. В сущности, не случилось ничего невероятного, даром что 75 баллов за сочинение в МГУ сделали меня хоть чуть более уверенной, что в Петербург я поеду уже будучи чьей-нибудь студенткой.

Приступаю к написанию первой главы, с учётом перемен утверждая, что приведённый ранее кусочек был прологом остальной части... а предыдущей пролог, значит, - прологом этого пролога... Неважно. Просто это была вставочка перед началом основного действия; быть может, я ещё переведу её обратно в главу, что может случиться!.. А выслать моего бедного путешественника из главы я решила потому, что нашла для неё прелюбопытное название, отодвигающее путешественника на второй план. Но все обяснения - ниже, а пока...

Глава 1
Wallflower*

Из-под полуопущенных век, тяжёлых и одурманенных, будто после бессонной ночи, ей являлось одно и то же видение: белая кисейная занавеска, возникавшая редкими слепящими вспышками, танцевавшая странную кадриль на ветру, разносившая по комнате аромат терпкой сирени… Весенний ветер гулял по её телу и волосам, врываясь к ней в комнату через бездумно распахнутую балконную створку. Она почти видела его, щурясь сквозь собственные спутанные волосы, с потом налипшие на бледное, помятое лицо. Она была распростёрта на роскошной, огромной белой кровати, правой щекой утонув в мягких пуховых подушках, левой – принимая каждое движение лёгкого, животворящего воздуха. Бельё на постели было в совершеннейшем беспорядке: одеяло неряшливо свисало у изножья, простыни перепутались и закрутились в какое-то замысловатое гнездо. Она ощущала под грудью и животом огромные неудобные складки; руки её были раскинуты в разные стороны; одна ладонь тонула в чёрных волнах-волосах, другая безвольно раскрылась у самой кромки постели. На ней была только лёгкая полупрозрачная рубашка; плотный душащий пеньюар она скинула вчера ночью, когда подбежала к балконной двери.
Вокруг кровати царил хаос; нельзя было никуда ступить, чтобы не оказаться стоящим на разбросанных ворохах белой бумаги, сплошь изрисованной чёрными силуэтами, неуклюжими набросками пейзажей, робкими пробами серьёзных портретов и ярыми, язвящими карикатурами, кричавшими обо всех пороках наперебой. Будто паруса диковинных судов, листы бумаги вздымались и летели по воздуху, шелестя и сталкиваясь друг с другом, и оседали по новому строю абсолютной беспорядочности, подчинённые воли капризного ветра. Некоторым мешали оторваться от земли опрокинутые стулья, распахнутые шкатулки и драгоценности, небрежно раскиданные по полу, детали одежды, огарки свечей и подсвечники, брошенные тут же, испачканные воском. На терявшихся в потолке стенах, обитых мягкою для глаза светло-зелёноватою тканью, висело всего две картины – друг напротив друга, обе потерявшие равновесие. Первая представляла собой восхитительный пейзаж Уильяма Тёрнера, светившийся нежным, золотистым утренним светом через стрельчатые окна полуразрушенного монастыря. Вторая же была портретом бледного и очень нервного на вид молодого человека с тёмными прямыми волосами и упрямой складкой у губ. Под портретом располагался миниатюрный мозаичный столик, статуэтки на котором были перевёрнуты вверх дном.
Протяжный тихий вздох раздался из мешанины простыней, и над белым нагромождением белья, походившим на ледники Южного полюса, поднялась тонкая измученная фигурка. Лаватерра д’Астрид наконец проснулась.

В два часа ночи её глаза, поглощённые изображением длинного носа графини Г., поднял далёкий раскат грома, раздавшийся где-то за пределами одинаково полированных стихиями крыш. Встав из-за стола, она заметила, что пространство, не охваченное светом её тоненькой чадящей свечи, изменило свою привычную синюю темноту и ушло в кромешный чёрнеющий мрак, а за окном над улицей Св. Лазаря высится огромная, чернильно-чёрная грозная туча. Дрожь пронеслась по всему её телу; ей было плохо в этот день, а ночь вела себя под стать её настроению. Жгучее бешенство подступило к её горлу, все насмешки, тычки и язвительные ухмылки собрались в её памяти в один клокочущий, готовый взорваться ком, и она, рывком срывая с себя путы пеньюара, бросилась к балкону и с силой отворила дверь. Что тут началось!..
Необузданный порыв сильнейшего ветра ворвался в помещение подобно воинствующему мстителю; лёгкие полупрозрачные занавеси вздулись к потолку, а её безыскусные работы, ворохом наваленные на кровати и на столах, все разом взметнулись в воздух подобно стаям испуганных птиц. Лаватерра отступила, на минуту огорошенная столь сильным напором надвигающейся грозы, но потом вспомнила, как импонировал ей этот разгул стихии, и, собрав свою смелость, выскочила на балкон. Начинался дождь; вода крупными редкими каплями уже падала с высоты на полностью пустынную улицу; окна дома напротив были слепы и темны – никто не мог увидеть её, никто не мог ей помешать жадно пить сотрясавшийся воздух. Душа Лаватерры воспрянула: она видела с третьего этажа, как за поворотом улицы гнулись деревья, она чувствовала, что её зыбкое одеяние рвёт разгулявшийся ветер, волосы вздымались над её лицом, а губы торжествующе ловили воздух, пропитанный электричеством. Дождь усиливался, снова прогрохотало – теперь уже над самой головой, и небо внезапно разрезала молния, на долю секунды осветившая улицу Св. Лазаря, саму Лаватерру – и дождь полил как из ведра. Девушка не смогла удержаться от вскрика, когда поток воды разом охладил её разгорячённое тело, обдал её всю целиком, словно окутал непроницаемым занавесом. Гроза бесновалась – снова с рокотом сталкивались тучи, зигзаги молний бороздили небо, а Лаватерра всё стояла и стояла, крепко вцепившись руками в перила балкона, и не могла оторваться от того грозного великолепия, что творилось перед нею. Вся её жгучая непримиримая обида, родившаяся в сердце на проклятый высший свет, вышла из него и соединилась с громом и яростью разбушевавшейся природы. И чем дольше билось в истерике небо, грозя разрушить и сокрушить всё, что попадало под его властный жестокий взгляд, тем пуще пустела душа Лаватерры, словно отдававшая грозе всю свою энергию. Наконец девушка совсем ослабла, ноги её начали подгибаться, она ощутила на себе холод и скольжение промокшей насквозь белой рубашки. Молнии ещё не отсверкали, а она уже отпустила холодные, сырые перила балкона, и откинула со лба ручьями текущие длинные волосы, и скрылась под сенью белой кисейной занавески.
Где-то, наверно, занимался рассвет, но Лаватерра не видела его, стоя посреди глухого беспорядка, учиненного дыханием бури в её комнате. Не делая ни единого движения, чтобы поднять с пола хоть один листочек бумаги или оправить складки хотя бы одной портьеры, она заплетавшимся шагом доплелась до кровати, рухнула на неё и уснула так крепко, словно была разбитой усталостью Золушкой.


Теперь объяснимся.

*Для всеобщего начала, и имя девушки, и слово, стоящее в заглавии, - это название растений. Первое - цветок колокольчикообразной формы, чем-то напоминает петунию. Бывает разных расцветок, моя Лаватерра, скорее всего, белая. Такой цветок растёт у меня на даче, прямо у моего окна. Второе - это Желтофиоль, которое чёрт знает как выглядит, да, в общем-то, и не имеет с точки зрения облика значения. По-английски его называют Gillyflower, но у него есть ещё и другое обозначение - Wallflower. Весьма любопытно и удобно для меня, что это ещё и обозначение девушки, которая на танцах «подпирает стенку» - то есть, остаётся без кавалера.

**Не буду долго мучить и прямо скажу, что это чудесная картина У.Тёрнера «Монастырские каналы». Вот она:



Но, думаю, ни для кого не тайна, что моё любимое произведение Тёрнера - вот это:



Уверена, что это было гениальное прозрение.
Портрета мужчины подходящего ещё не нашла, но, может быть, обнаружу что-нибудь.