Новый отрывок

[AnnaTim]

Совершенно бессобыточный день, даже рассказать-то не о чем! Сегодня над Москвой гремели грозы, шёл совершенно воинствующий град, явно вознамерившийся побить стекло у меня на балконе. Бедняшке Лаватерре я такого не устроила, ну так ведь у неё балкон и не застеклённый! Что же я, занимаюсь предсказаниеми?

Мрачен и нем был остановившийся воздух, словно замерший на скверно написанном полотне, с отчаянием отставленном художником в сторону. Ни единого звука не производили беспорядочно раскиданные вещи, и досадный безмолвный укор лёг на эту разорённую ветром спаленку.
Лаватерра повернулась на постели и коснулась пола голыми ступнями; этого движения было ей достаточно, чтобы оценить благополучие наступающего дня. Судя по тяжести на сердце, он обещал быть отвратительным; стоящие перед ней картины беспорядка только усугубляли это утверждение. Безнадёжно вздыхая, девушка встала, нагнулась и принялась сгребать руками неряшливые стопки изрисованных бумаг; подобно листьям диковинных водяных лилий, они разрослись по всему ковру. Девушки понадобилось время, чтобы собрать их все. Водрузив увесистую кипу на свой письменный стол, Лаватерра с новым вздохом приступила к следующей части невесёлых утренних занятий.
Унылым уборкам, казалось, не будет конца. После приведения в порядок пола Лаватерра взялась за интерьер: установила на надлежащие им места столики и стулья, выстроила в должный порядок декоративные вазочки, предварительно вернув в них букеты сухих цветов, возвратила гармонию в строй фарфоровых статуэток, придала прежнее положение маленькому изящному глобусу. Такое, чтобы на виду оказалась вся Азия, от Ирана до Соломоновых островов, и кусочек западной Африки с Кенией, Сомали и Эфиопией. Затем она медленно подняла взгляд от танцующей румяной пастушки на маленьком мозаичном столике и задумчиво оправила портрет её погибшего отца – бледного юноши со впалыми щеками.
Прежде чем оказаться у другой картины, она несколько раз обернулась в его сторону. Взгляд отца был чересчур спокоен, хотя он, пожалуй, был и не слишком доволен тем, как обращаются здесь с его дочерью. Впрочем, Лаватерра не знала этого – она никогда не видела его живьём, не слышала его голоса и даже не знала его почерка. Это, впрочем, нисколько ей не мешало – ведь тем притягательней, романтичней и загадочнее становился образ неизвестного отца. Кем он был, как он жил, печалился или радовался рассвету – Лаватерра выдумывала его жизнь десятки и тысячи раз, всегда добавляя что-нибудь новенькое. После тяжёлого, неприятного дня, когда насмешки сыпались отовсюду, когда Элоиза де Вильфор открыто смеялась над её простеньким платьем, а Эжени Данглар всё выше и выше задирала нос, – Лаватерра валилась на диван в своей спаленке, обнимала подушку и мечтательно гляделана портрет своего папы, уже слыша у себя в голове начало новой истории…
К портрету отца она обращалась, когда ей было нехорошо. У картины же напротив она переживала нечастые мгновения своего счастья и радости. «Монастырские каналы» были прибежищем её тайных мечтаний, её бурных фантазий и скрытых устремлений. В своём воображении она видела себя среди этих потрясающих развалин – исследующую старые замшелые стены, разглядывающую заросшие плющом потускневшие витражи, разгадывающую страшную, великую загадку, заключённую в руины много повидавшего монастыря. И как она робко надеялась!.. как несмело она фантазировала о гордом, прекрасном, мужественном образе, внезапно возникающем у неё за спиной, держащем под уздцы белого арабского коня, пока она рассеянно смотрится в воду!.. О, это была её самая сокровенная мечта! И она с ужасом и отвращением думала, с каким увлечением гости дома госпожи де Вильфор разнесли бы в пух и прах её нежную, любимую сладкую грёзу.
Руки Лаватерры опустились; её комната – хотя бы частично – приобрела тот самый вид, который имела вчера вечером, когда она явилась сюда уязвлённая и обессиленная. Девушка вздохнула в третий раз и изнеможенно прислонившись виском к стене; её утомила не сама работа, но то режущее, жгучее чувство одиночества, которое преследовало её здесь повсюду. Оно пряталось в каждом клочке бумаги, в каждой дорогостоящей безделушке, в каждой лужице воды на полу. Бросится вчера навстречу грозе было безумием, попытка помериться с ней силами – жестом отчаяния. Её никто не понял и не поймёт в этом дерзновенном порыве; нигде не встретит она сочувствия за свою истоптанную, истерзанную душу.
Девушка сделала шаг через свою преобразившуюся спальню, затем ещё один, огибая мягкую классицистическую кушетку, затем ещё один, подходя к высокому белому гардеробу. Лаватерра никогда не придавала особенного значения одежде – да разве она и может его иметь, когда всё дело во внешности? С грустным, печальным взором она приблизилась к зеркалу, заранее презирая то, что увидит там.
Перед ней нахмурила брови тощая высокая девушка, своей фигурой напоминавшая корабельную мачту. Узкие плечи, донельзя худые руки и начисто лишённая модного изящества тонкая талия – Лаватерра сравнивала себя с сосёнкой, которой обрубили ветки и ободрали кору. У неё была бледная, прямо-таки алебастровая кожа, беспрестанно подвергавшаяся приглушённым насмешкам мадемуазель Эжени, говорившей, что Лаватерра похожа на привидение. Узкое продолговатое лицо девушки становилось ещё уже, когда её камеристка Оливия расчёсывала как можно глаже длинные, прямые чёрные волосы. То есть, в далёком детстве они были тёмно-каштановыми, однако с возрастом необъяснимо изменили свой цвет, почернев и став жиже. Длинными тонкими пальцами Лаватерра, сморщившись, ощупала на своём лице восемь аккуратных симметричных веснушек, с завидным упрямством поселившиеся на её щеках и не желавшие их покидать. У Лаватерры был острый худой подбородок, острый прямой длинный нос и острый, всегда настороженный взгляд голубых глаз, умных и проницательных.
Лаватерра считала себя далеко не красавицей; в сущности же она была слишком хороша, чтобы называться дурнушкой, и слишком неприметлива собой, чтобы называться миловидной. Её замкнутый, печальный вид на светских обедах и раутах, где ей положено было появляться, практически всегда гасил в глазах окружающих тот особенный живой, волшебный огонёк, что горел порою в её душе и отражался на её внешности, делая Лаватерру неотразимой и ослепительной. Действительно, слишком малыми способностями обладало зеркало, чтобы полностью отобразить Лаватерру, сделать видимой её своеобразную безыскусную грацию, открытые манеры и бесподобную улыбку, которой оно, пожалуй, никогда и не видывало.
Лаватерра принялась одеваться; платье скользило из её рук, непослушные негнущиеся пальцы, ещё хранившие ночную заторможенность, едва могли ей служить. Лаватерра привыкла обходиться без посторонней помощи; она выросла в провинции, где вольный воздух и простота природы упрощали и смягчали нравы людей.

Её мать, урождённая Изабелла д’Астрид, вышла замуж за барона Виктора де Шарвиль, наследника славного древнего рода, в 1815 году, сразу после падения Стодневного режима. Супруги вели тихое существование в провинциальном Блуа, в имении Изабеллы, когда в 1821 году барон внезапно ринулся на далёкую и неизвестную войну, вспыхнувшую на греческих островах – так рассказывали Лаватерре. В то время как главы западных держав устремили свои войска на территорию Османской империи из желания овладеть ею, молодой барон пошёл туда по своему искреннему убеждению и по зову сердца, с оружием в руках отстаивая честь и свободу порабощенного народа, а отнюдь не ратуя за колониальные интересы французского государства. Виктор погиб при взятии Миссалонги, так и не начав жить, оставив во Франции молодую безутешную вдову с новорождённой дочерью. Изабелла осталась жить в Блуа и сама воспитывала дочь; она умерла, когда Лаватерре было пятнадцать. Юная девушка осталась одна на свете, и единственным родственником, который мог бы взять её под покровительство, был брат её отца, Экюль де Шарвиль. Но Экюль де Шарвиль жил в Париже, поэтому бедной молодой сироте пришлось покинуть уютное блуаское гнёздышко и отправиться в огромный неизведанный город, негостеприимно маячивший вдали.
Именно так Лаватерра д’Астрид оказалась в Париже; она не ошиблась насчёт его неприветливости и изведала немало горя в стенах дома на улице Св. Лазаря. Нет, она успела привязаться к своему добродушному дяде и сумела завоевать его любовь, ибо была кроткой и нежной с теми, кто любил её. Но большинство в этом городе, как ей казалось, её не терпели. Дядя желал сделать жизнь его племянницы как можно более насыщенной и потому ввёл её в парижский свет, полагая, что там она найдёт себя друзей и даже, возможно, выгодное замужество. Однако Лаватерре было плохо, тесно в надушенных парижских гостиных; ей претила пустая, вздорная болтовня замужних дам и пошлый, скучный разговор надменных девиц; она не умела ни с кем разговаривать так, чтобы не попасть под обычные для света насмешки и уколы – и люди, видя, как она наивна и беззащитна, принялись забавляться над нею всерьёз. Лаватерре не приходило в голову, что такое отношение являлось привычным и даже очень обходительным для тех, кто был искушён в обычаях и нравах высшего света. Её открытая душа воспринимала всё буквально, и в течение двух лет девушка не находила себе места в предрассудочном, сумасбродном парижском высшем обществе.

Лаватерра д’Астрид окончила одеваться. Она облачилась в домашнее голубенькое платьице, которое ей так нравилось в независимости от того, насколько отставало от моды. Волосы Лаватерра по рассеянности оставила распущенными – да и чтобы привести их в порядок, лучше было звать Оливию, а ей совершенно точно не понравится, как мокр пол и измята постель; спальня Лаватерры ещё хранила на себе следы ночного буйства.
На душе всё не светлело, и несмотря на то что было уже около восьми часов утра, а на улице зрел солнечный, очищенный весенний день, Лаватерра всё ещё ощущала внутри пустоту, как будто душа её была чьим-то родным домом, давно и безвозвратно покинутым. С горечью она сказала себе, что вообще-то вполне способна радоваться жизни, смеяться под рассветными лучами солнца и подкидывать к потолку своё одеяло, радуясь наступающему дню… Всё это было бы возможно, если бы вчера она легла в постель слабая, злая на весь свет, но не разбитая и не поверженная разразившейся грозой. О, если бы она сумела себя унять, не было бы так больно и горько, не хотелось бы повернуть время назад!..

Теперь, как-то уже традиционно, комментарии и пояснения. В первую очередь об аватаре.
Приблизительно так, по моему мнению, должна выглядить Лаватерра, и хоть изображённой Фёдоровым женщине было что-то около двух лет на момент происходящих событий ( ), когда я увидела этот портрет, я поняла, что этот облик очень близок к моей героине. Эту женщину звали Надежда Петровна Жданович; а вот и её портрет в детстве кисти того же художника:


как видите, локоны и правда каштановые!


Я обещала порыться в поисках портрета мужчины, и теперь никак не могу выбрать между двумя вариантами:
этим



и этим



Первого из них я не знаю, второй, если мне не изменяет память, - К.Н. Батюшков, оппонент Шишкова и единомышленник Пушкина (на крест не обращаем внимания )
Уж не знаю, какой из них более нервный или какой из них больше походит чертами на портрет "Лаватерры".