Фик про Гедеона Спилета

[AnnaTim]

В нём осталось всего-ничего. Вообще в нём изначально планировалась канва настоящего, не написанная курсивом, перед и после каждого письма. Вот пусть прочитают и скажут, нужно ли это.

Название (рабочее): Хроника м-ра Спилета
Пейринг: ГС/НЖП
Предупреждение: as usual, автор не побоялся уйти в ООС.
Описание: кто такая она, эта миссис Спилет?..
Отказ: всё не моё, кроме больной фантазии. Вдохновение поставляла Marie Paganel.

-Спилет! Спилет!.. Вы слышите?
-Мэри…
Сайрес Смит вздрогнул. Гедеон Спилет никогда не говорил с ним о женщинах.
-Мэри!..
-Спилет, очнитесь, умоляю вас.
-Здесь так тепло! Ты затопила камин! Зачем ты брала эти грязные тяжёлые поленья своими нежными руками, Мэри?.. Я должен был помочь тебе… Я должен был вернуться!..
-Спилет!!..


Часть первая

1848 год.
22 апреля

Уважаемый мистер Спилет!
Сожгите это письмо сразу же после прочтения, иначе через минуту вас линчуют.
Вам очень повезло, мой юный друг, что ваша статья попала именно к нам. Мы в «Нью-Йорк геральд» терпимо относимся к молодым авторам и нечасто выдаём их неприкрытое вольнодумство, однако в вашем случае даже и Господь Бог не смог бы сделать больше нас. С огромным риском сообщаю вам: у ваших дверей стоит полицейский в сопровождении враждебно настроенных граждан и ждёт одного неверного движения, чтобы арестовать вас. Советую бежать не задумываясь, не захватив с собой ничего лишнего и не посмев даже помыслить о возвращении. Боюсь, что редакции закрыты для вас навсегда.

Главный редактор
«Нью-Йорк геральд»

Дж. Г. Беннет

23 июля
«Я уже очень давно здесь. Три месяца для меня – колоссальный срок, моя неугомонная деятельная натура бунтует, и мне тесно в этом ***, как в клетке. Я пишу с лихорадочной скоростью, пишу остервенело, будто от количества написанного зависит моя жизнь. Бегу по утрам под кроны раскидистых дубов, валюсь на траву и пишу: как гибли мексиканцы, как жгли мой родной флаг, как покрывалось позором имя Отечества. Пишу об оружии, о битвах, о генералах, пишу обо всём, чем пылает и искрит мой разгорячённый мозг. Бездействие влияет на меня очень нездорово. Миссис Линд вчера сказала мне, что я на месте усидеть не могу, а я бы ей ответил, что попросту схожу с ума оттого, что ничем не занят. Ах, почему я должен ждать ещё долгие, долгие недели, пока мою злопыхательную статью по поводу захватнической войны забудут?! Разве мало произошло в Нью-Йорке с тех пор?! Все эти грабежи, нападения, убийства – они же случаются каждый день, и почему там говорят не о них, не об ужасах жизни в большом городе, но пылают презрением ко мне, тому, который только выразил своё независимое мнение?.. Я люблю Нью-Йорк, хоть он жесток и бессердечен, я люблю Нью-Йорк и страшно тоскую по нему. Сельская жизнь – не для меня. Здесь так тихо, что у меня уши глохнут. Я на волю хочу, на большие улицы, в шумную, бурлящую бестолковую жизнь, в краски и пятна Нью-Йорка! Где он, мой Нью-Йорк, где моя сумасшедшая, пленяющая дорога? Всё поели и попрали эти пошлые мычащие стада, и бедные косые домики, и безграмотный говор старушек на крылечке под запах костра и лука…
О, свободы мне! Свободы!..»

25 июля, воскресенье

-Сударь! А вы правда из Нью-Йорка?..
-Мисс! Мы же в церкви!
-И что с того?..
-Да как вы можете думать во время такой горячей проповеди о столь низменных, глубоко мирских вещах, как происхождение соседа по скамье?!
-Вы прикидываетесь. Сознайтесь, что вы сами только что, минуту назад, обдумывали нечто крайне отвлечённое от религиозного пыла.
-О, вы бесцеремонны, мисс!
-А вы дерзки и упрямы.

<Помятый лист и молчание в течение десяти минут>

-Как вас зовут?
-Гедеон Спилет!
-А меня – Мэри Эмерсон. Как вы оказались в церкви, если не испытываете духовной потребности в обращении к Богу?
-Кто это вам сказал, что не испытываю?..
-Но вы ведь смотрите в окно и любуетесь малиновкой!
-Это неправда: я не любуюсь ею – я размышляю, до какой степени она напоминает одного моего злейшего врага в сюртуке точно такого же густо-багряного цвета.
-Но ведь вы могли бы этим заняться и на воздухе!..
-Не могу. Миссис Линд пригрозила мне: если я не буду ходить с ней на проповеди, она исключит из моего рациона все молочные продукты.
-Господи! Экий страдалец!.. А вот мне отец сказал: «Если ещё раз пропустишь воскресную службу, я вас с Лиззи найду и без сожаления высеку».
-Тираны!..
-Угнетатели!..

<Непродолжительное молчание>

-А почему вы решили спросить, из Нью-Йорка ли я?
-О, мне так интересно! Я никогда не была там, вообще никогда не была ни в одном большом городе! Я безумно хочу узнать о нём как можно больше!.. А правда, что по улицам Нью-Йорка ходят дилижансы, и днём, и ночью?..
-В некотором роде да. Они называются конки. Чрезвычайно любопытный и порой опасный способ передвижения! Мой приятель Питер Уэрнбик как-то попал под подобный «дилижанс» и едва не лишился руки; впрочем, кони не так опасны, как тамошние кондукторы… А цены проезда в последнее время просто взлетели до небес… Я бы написал об этом, да всё равно не напечатают.
-А вы журналист?!
-…Очевидно, это именно тот вопрос, который вы хотели мне задать с самого начала.

<Молчание длиной в секунду>

-А на нас уже бросают косые взгляды… Не лучше ли нам поговорить после?
-У вас грамотная речь. Вы учились в университете?
-Как знаете. О да, если это можно назвать обучением; случилась со мной такая неприятность. Мой отец, ярый сторонник нравственного воспитания юношей, почти насильно определил меня в Йельский университет, откуда я успешно сбежал ровно три месяца спустя.
-Вы сбежали?!
-Ну да, сбежал. Вы не представляете, какая тюрьма это место! как чахнут и задыхаются в ней дерзкие молодые души! Я жаждал воли и славы, а на меня грузили древнегреческий, алгебру и латынь, да ещё заставляли поддерживать дисциплину. Высидеть лекцию для меня было адскими муками; я учился из рук вон плохо и со временем стал помышлять о побеге. Я едва не погиб под тяжестью знаний и благоразумно поддался желанию бежать – о чём до сих пор ни капли не сожалею.
-А ваш отец?
-Он до смерти не простил мне.
…
-И тогда вы стали журналистом!..
-Стал, правда, не сразу. Мне много кем пришлось побывать, прежде чем я нашёл своё призвание. Оно есть создание общественного мнения! Несение света в массы американского народа! О, я мнил и мыслил писать только истинную правду и до сих пор, признаться, не отошёл от этого убеждения. Пожалуй, именно из-за него я оказался здесь.
-А как же вы здесь оказались?..

7 августа

Обожаемая мисс Эмерсон!

Прошло совсем немного времени с тех пор, как я впервые имел счастье услышать ваш голос (а случилось это, позвольте вам заметить, несколько позже, чем я стал лицезреть ваши прекрасные черты). Вы помните, как мы на следующий день встретились на лугу? – вы бежали за коровой, приподняв полы вашего восхитительного белого платья, а я кинулся вам помогать, и ваша корова чуть не подняла меня на рога!.. Милая мисс Эмерсон, вы не знаете, в какой горячке я нахожусь с той поры.
Мне следовало написать, что я бесконечно вас уважаю. Мне следовало написать, что я – зазнавшийся горожанин, а вы – чистая душа, взращённая на лоне природы; но разве я могу так написать? Разве у меня хватит душевных сил на это? Нет, нет, нет, дорогая, небесная мисс Эмерсон!
Я напишу лишь, что я люблю вас. В мои двадцать три года я прожил уже довольно бурную, насыщенную жизнь и никогда не встречал подобную вам. Я не надеялся, что найду столь живую, столь яркую и непосредственную натуру, как вы. Ах, мисс Эмерсон! Вы надо мной посмеётесь!
Я мог бы тут же с жаром поклясться, что немедленно, с первыми лучами солнца покину *** и вы больше никогда меня не увидите, но я слишком малодушен: и потому я пишу лишь, что завтра, с первыми лучами солнца, я буду у ваших окон с теми восхитительными полевыми цветами, которые так привлекли вас давеча.

Г. С.

27 сентября

В Нью-Йорк,
в редакцию газеты «Нью-Йорк Геральд»
Джеймсу Беннету
Мистер Беннет, прошу не удивляться. Я женюсь. После свадьбы еду домой, даже если меня не пустят на порог родного дома. Колонку предоставьте мне.

Гедеон Спилет




Часть вторая

1858 г.

Гедеону Спилету
Парк-лэйн, № 911
Дорогой Гедеон! От всей души поздравляю вас с Мэри с десятилетней годовщиной и обещаю прибыть как можно скорее. Возможно, телеграмма ещё не застанет тебя; твоё возвращение из Северной Африки наверняка будет широко отмечаться в редакции. Мы в восторге от твоих последних сообщений! Счастья тебе.
Самюэль

1861 – 1863 гг.

***
Война началась – так официально написали в газетах! А ты знаешь, дорогой Гедеон, когда я смотрю за горизонт и представляю себе, как маршируют полки и палят из орудий, мне становится невыносимо страшно от этого. Да как же так это бывает, Гедеон? Как вы там можете убивать друг друга?!..
А ты вчера написал, что у «джонни» тоже есть достойные солдаты. Я почти этому не верю. Но это вовсе и не важно, потому что я читала твои строчки: твои слова, твои тире и запятые, твои изречения, пропущенные через сознание! Раньше мне всегда доставляло удовольствие читать «Геральд», потому что в нём был ты (только зависть немного глодала: а ведь я тоже так хотела печататься…), а сейчас, сейчас… Гедеон! Даже если ты не пишешь писем, даже если я не жду вестей от соседок, мой спаситель – телеграф, ибо он регулярно доставляет в редакцию «Геральда» сообщения от тебя. Ты жив! Ты мыслишь! Ты пишешь! Я твои статьи читаю, как поэму. В них каждый знак – моё сокровище, мой алмаз, это знак, что ты действуешь, что ты бежишь с револьвером в руках, и я забываю об ужасах войны, когда вижу тебя несущегося с победоносным кличем, с развевающимися волосами и со сверкающими глазами… Я так люблю твои глаза, Гедеон! Я так люблю твои волосы!.. А Альфред дразнил тебя рыжим, а он говорил, что у тебя глаза как у рыбы… А вчера нам списки принесли: он убит. Даже воевать не начал. Почему всё кончается, Гедеон, и хорошее, и плохое?!
Моя квартирная хозяйка меня не одобряет. Миссис Бернстон вообще меня с первого взгляда невзлюбила, а когда ещё узнала, что я жду домой не солдата, а «всего лишь» корреспондента, попросту подняла меня на смех. Но я горда тем, что ты у меня журналист, милый Спилет! Ты прекрасен, ты силён и отважен, ты умел, как любой солдат Союза, и ты без колебания отдашь жизнь и за новые вести, и за победу правого дела Севера.
Только ты не делай этого. Дойди скорей до Ричмонда и возвращайся.
Возвращайся!
Возвращайся, Гедеон!..

Мэри


Здравствуй, Мэри!

Пишу тебе под проливным дождём, так что не обессудь за мятую бумагу и бледный карандаш. Для заточки его у меня есть только не очень острый ножик моего соседа Максвелла, а он такой любезный джентльмен, что уже два раза пытался меня прогнать. Я слишком надоедлив. И я счастлив, что ты согласна терпеть это, Мэри!
Я совсем продрог сегодня, Мэри. Я знаю, что могу только тебе это сказать, да и то тихим шёпотом, да и то в письменной форме. Напишу эти слова пунктиром. Если не разберёшь – может, и лучше. Мои товарищи пускай не видят эту слабость. Да и что, впрочем, она для них? Я лучше напишу, как им здесь сыро и холодно, как они дрожат и едва не опаливают брови, теснясь у вяло горящего костерка. Как звенят друг о друга штыки в ходящих ходуном руках, как стучат их зубы – и от этого звука я сам дрожу не только от холода. Вот об этом должны слышать читатели, вот об этом обязан сообщать специальный корреспондент Гедеон Спилет! Народу нужны именно эти слова – а то, что происходит с самим Спилетом, это совсем, совсем не важно. Только один человек во всех штатах способен ощутить по этому поводу то же, что и я, – это ты, Мэри! Мэри, моя Мэри, я изголодался по теплу твоих рук! Мне совершенно наплевать на качество провизии, которую я ежедневно получаю согласно распоряжению в верхах, мне наплевать, что мой мундир истёрся и криво заштопан: но ты, ты, Мэри, твоя бархатная кожа и твои ясные глаза – вот что мой голод, вот что мой холод, вот что мои лишения на этой войне! О, если бы у меня не было тебя, я бы шёл в атаку без единой задней мысли и без единого сомнения – да только был бы выведен из строя первой же вражеской пулей. Ты спасаешь меня, Мэри. И я жив, иначе я бы так безумно не любил тебя.
Я вернусь.

Гедеон

Милый Гедеон!

Вот уже несколько дней, как я не писала к тебе, и мне начинает казаться, что Земля вращается медленнее. В моей комнате остановились часы, я гляжу сквозь грязное стекло на людную улицу и скучаю, скучаю, так горько и болезненно скучаю по тебе… Смеркается. За бесконечными крышами мне виден кусочек небо, который лиловеет и лиловеет с каждым написанным словом. Милый Гедеон, у меня не хватает денег на чернила!.. Я так скучаю по тебе.
Сегодня миссис Бернстон снова погрозила мне из кухни скалкой, гаркнув, что не потерпит задержки оплаты за квартиру. Но меня это вовсе не беспокоит, нет-нет-нет, так же как и то, что я едва свожу концы с концами, что Мариэтт грубая и ленивая ученица, что хозяева бранят меня за раскрошенный мел, а на улице забрызгивают грязью… Милый Гедеон, прачка боится моего прихода! Я так люблю тебя…
Гедеон, мне вчера писал мистер Беннет! Он счастлив и со вчерашнего дня пребывает в состоянии экстаза от твоей последней статьи о победе при Шайло. Говорит, что ты должен был родиться художником, а не журналистом; но ты помнишь мой восхитительный портрет, который ты набросал на уголке молитвенника в то самое воскресенье?.. Милый, а скажи, это правда, что Шайло решает исход войны?
Миссис Дэвис только и говорит сейчас, что о войне да о политике. Но о войне-то сейчас все говорят; правда, когда она приглашает меня попить чаю после занятий, за столом мне хочется зажать уши: женщины вроде неё не должны интересоваться политикой. Она говорит ужасные вещи!.. А помнишь, как ты обозвал её «учёной курицей», Гедеон? Мне так не хватает тебя…
Возвращайся скорее. Я уверена, что ты вернёшься. Иначе быть не может. Иначе можно потерять веру и в Бога, и в людей, и в мир в целом; ведь это невообразимо: чтобы мой Гедеон Спилет не вернулся с войны!.. Ах, Гедеон, как я завидую тем, кто делит с тобой ночлег и опасность атаки. Они счастливейшие люди – ведь рядом с ними ты! Твой юмор, твоё остроумие, твоё возвышенное расположение духа, твоя энергия и твой талант! Ты знаменит на все Штаты, и я уверена, что когда-нибудь та же самая миссис Бернстон, ругающая меня за моего мужа, ещё попросит у тебя автограф.
И ты прости меня, что я понаписала тебе всяких глупостей про долги и неприятности, – это всё чепуха! А на улице стало тише, а краешек неба совсем потемнел и заблестел звёздочками… Научи меня астрономии, когда вернёшься, ты ведь всё у меня знаешь!..
Спокойной ночи, милый, родимый, любимый Гедеон; пусть будет тебе тепло, уютно и мягко, на какой бы сырой и холодной земле ты сейчас ни спал!

Мэри


Моя небесная супруга, госпожа моя, владычица моего сердца!

Вот это начало! Не поверишь, Мэри, но это не изобретение нездорового разума твоего муженька, а реально существующее обращение к спутнице жизни, которое я вчера весьма ловко подглядел у Энди Уилсона сразу же после вечерней атаки. Эти умнейшие господа всерьёз полагают, что чем помпезнее и пышнее будут фразы, тем исправней будет работать почта. Мне же, знакомому с сим механизмом далеко не понаслышке, было бы недурно ему объяснить, что у почты на все изыски литературного языка одинаково халатное отношение. Ну да я промолчал. Я был занят.
На Миссисипи не может быть скучно! С 19 числа мы стоим у Виксберга и пока не добились ровно ничего стоящего. Меня попросту возмущает то, что творится в командовании! Доблестный генерал Грант недавно вынужден был отослать в тыл этого лжеца Мак-Клернанда, возомнившего, что через печать можно протащить любую выдумку и все ей тут же поверят. Я счастлив, что мне не пришлось публиковать опровержения его «взятия» двух фортов, которые его в действительности чуть не пристрелили. Ты ведь знаешь, что на деле он просто занял пустые траншеи, когда южане бежали оттуда. А из-за него генерал Грант отложил отступление, и это повлекло за собой большие жертвы! Мэри, я возмущён.
Помнишь, мы с тобой как-то поклялись, что не напишем ни одного неправдивого слова из соображений личной выгоды. Я до сих пор оставался предельно честен в своих статьях и ни разу не пожалел об этом. Американский народ, мужественно выносящий ужасы гражданской войны, имеет право на подлинные сведения, какими бы ужасными они ни оказалась. Правда в любом случае предпочтительнее лжи. Хотя… Хотя я написал эту фразу и тут же задумался. Я ведь соврал тебе тогда, что Лиззи ходила гулять с Альфредом – а ведь иначе ты бы из ревности выцарапала ей глаза…В действительности она не ходила гулять ни с Альфредом, ни со мной, только мне в тот момент почему-то казалось, что этой простой истине ты не поверишь.
Мне вот уже три года подряд с переменчивой частотой снится, как твой голубой платочек вырывается из рук и несётся по едва зеленеющему бескрайнему лугу, а я всё бегу и бегу вслед за ним, и никак не получается догнать его… Мэри, если бы ты знала, как среди этих горячих споров командования, среди выстрелов, взрывов и крови, среди никогда не успокаивающейся суеты мне не хватает Центрального парка, соловьиного щебета, твоих следов на примятом песке и тонкой ленточки из твоих белокурых волос! Я бы всё отдал за них сейчас, Мэри! До встречи! Надеюсь, до скорой.

Гедеон.