Название: Зеркало
Жанр: Romance, кроссовер
Фандомы: «Путешествие и приключения капитана Гаттераса» и «Двадцать тысяч лье под водой» Жюля Верна, «История Энн Ширли» Люси Монтгомери.
Пейринг: ДГ/КТ, дружеский Джонни
Отказ: все права не мои.
Описание: Кто он, тот другой, за которого вышла Кейт Тендер, и правда ли то, что он сумел дать ей больше, чем жемчуг за полтора доллара?..
читать дальше
Зеркало
I
Небо затянулось матово-серыми, беспросветными тучами, тугими и плотными, будто в венерианской атмосфере. Небо было так низко, что, казалась, окутывало целиком остров Великобритания, спрятав его от глаз людских и очей Всевышнего. Под облаками было сыро и мрачно, как в склепе.
Ненастная погода, слякоть, настырный мелкий дождь, подобно оратору-бездарности весь день барабанящий в запотевшие стёкла, - мрачность и обыденность английской ранней весны.
В такие тяжёлые минуты кажется, что лето никогда не наступит, что солнце окончательно утонуло в море, захлебнувшись где-то у самых американских берегов; а когда сидишь в тёмной комнате, лампа нещадно чадит, а на плечах у тебя – груз невыполнимого, есть от чего потерять веру в себя.
Дэк отравился на кухне и валялся в беспамятстве. Его оставили на попечение кухарки, грубой и неотёсанной женщины. Дороги размыло, и почта поступала нерегулярно. Вести были всё больше дурные. Голый тёмный парк, пропадавший во мраке за слепыми окнами, загонял пациентов в палаты. Внешний мир сжался до размеров койки. Потолок над головой казался недосягаемым. От тяготы мрака стали толще и почернели решётки на окнах, дверях и в коридорах. Больница превратилась тюрьму…
«is – ea – id.
ejus – ejus – ejus.
ei – ei – ei.
eom – eam – id.
eo – ea – eo».
Доктор Клоубонни сидел, ссутулившись, за письменным столом, и рука его механически водила карандашом по бумаге.
Nominativus. Genetivus. Dativus. Accusativus. Abblativus. В ушах у него монотонно стучало, внутри всё было тяжёлым и как будто вымокшим. Нет Вокатива. Нет Звательного падежа…
В голове пульсировала мёртвая боль; словно кто-то раз за разом методично ударял по одному и тому же месту молотком для отбойки мяса. Перед глазами густела белёсая пелена. Он уже который день страдает бессонницей…
Из часа в час…
«ei – eae – ea»
Изо дня в день…
«eorum – earum – eorum»
Из месяца в месяц.
«eis – eis – eis»
Тук, тук, тук.
Тук, тук, тук.
-Шесть основ инфинитива у латинского глагола, - бесцветным голосом выдавил доктор. – Как считаешь, помнишь ли ты их?
Он через силу повернулся и, прячась в размышлениях от ноющей боли, взглянул на Гаттераса, который безмолвно присел у окна. В слабых руках его повис листочек бумаги, на котором была написана парадигма склонения местоимений is, ea, id. Он опять не сделал ни единой ошибки. От этого беспросветного урока веяло заблудшим отчаянием.
После математики, физики, химии – этих наук, в первую очередь взятых доктором для эксперимента, - после того, как их долгое и муторное изучение не дало ни единого лучика, ни единой искорки, ни малейшего проблеска в естественнонаучном уме Гаттераса, доктор со вздохом принялся за языкознание. Перемена деятельности очень ненадолго ослабила тот тугой, тяжкий узел, который рос и затягивался внутри у Клоубонни, везде встречавшего одни тупики.
Доктор питал слабую надежду возбудить в своём друге тягу к основанию европейской культуры – самому точному и прекрасному языку, когда-либо звучавшему над лазурными волнами Средиземного моря.
Гаттерас послушно тренировал память. В юности он знал латынь, и сейчас ему не составляло сложности просклонять любое существительное или составить сколь угодно сложную конструкцию с оборотом Accusativus cum Infinitivo. Всё это он делал с таким тупым и невозмутимо отсутствующим спокойствием, что доктор едва не выходил из себя. Самые благозвучные, самые совершенные формы языка древних римлян не трогали ни единой струнки в омертвевшей душе Гаттераса. Разум его оставался неприступен и гладок как камень; и порою доктору приходило в голову, что эти занятия ничуть не полезней разговора с орфографическим словарём. Можно разбить о него голову, но заставить на это среагировать – никогда.
-Напиши, пожалуйста, шесть инфинитивов… глагола amo – amavi – amatum – amare.
Доктор устало выразил эту просьбу и затем прикрыл глаза ладонью; на него вдруг обрушилось осознание, что это может быть его последний шанс. Глагол любить. Каковы его начальные формы?..
Гаттерас секунд пятнадцать сидел без движения; потом он неуверенно поднял карандаш и спотыкающимся, прыгающим почерком начал что-то выводить на бумаге. Закончив, он снова уткнулся безмятежным взглядом в унылый пейзаж за окном. Доктор не без труда поднялся, волочащимися шагами дошёл до Гаттераса и заглянут ему через плечо.
Amare Amari
Amavisse Amatus/a/um esse
Amaturus/a/um esse Amatum iri
…Потолок грохнул и начал рушиться. В ушах открылся горестный вой Дэка, жестоко мучавшегося от отравления. Отовсюду на доктора понеслись вскрики, насмешки, вопли, оскорбления. А перед глазами вспыхнул и тут же погас испепеляющий образ.
И от того, что он увидел, доктор Клоубонни не выдержал. Глухое, чёрное отчаяние забрало его в свои когти. Разум пал; сердце треснуло.
Доктор Клоубонни рухнул на колени и горько зарыдал.
Слёзы лились обо всём – о всём страшном, о всём горьком, о всём безнадежном, что ему пришлось пережить, пока тянулись эти помрачившие землю зимние месяцы… Каждое мгновение из них он провёл в беспросветно упорных, бесконечных попытках заставить друга проснуться; и в геометрической прогрессии из сердца исчезала надежда.
Доктор закрыл лицо руками и плакал – он, Клоубонни, веселящийся и балагурящий тогда, когда все задыхаются в чёрном отчаянии! Клоубонни, который радовался зимовке на полюсе холода! Клоубонни, который приходил в восторг от очевидных ужасов и опасностей! Клоубонни, который не сдался на обратном пути с полюса и не выпустил руки помешавшегося Гаттераса!.. Да, он, истощённый, опустошённый врачеватель, отдавший всего для исцеления своего больного.
Вдруг доктор почувствовал, что кто-то трогает его за плечо. Клоубонни как током ударило.
Он мгновенно выпрямился, насколько позволила инерция, да так и застыл с полуоткрытым ртом.
На него сверху вниз смотрел Гаттерас. Смотрел он с таким робким, искренним удивлением, какое появляется на лице у ребёнка при виде непривычного поведения взрослого. Очевидно, в его полусумеречном, полутуманном существовании он не мог бы вспомнить ничего похожего. В этом было что-то невыразимое. Он неуклюже опустился на пол рядом с Клоубонни – причём движения его были такими, словно он боялся повредить коленные чашечки, – и с тем же выражением легонько склонил голову набок. В глазах его застыло нечто неосознанное – то ли жалоба, то ли любопытство; но Клоубонни не увидел этого взгляда – казалось, начисто лишённого осмысленности. Он с силой вдохнул и задержал дыхание, почти не веря своим глазам.
Однако если глаза и опыт не подводили его, то сердце незамедлительно ухватилось за прекрасную иллюзию, стремясь вырваться из холодных когтей… И вот доктор впивался в лицо Гаттераса зачарованным взглядом; и сладостный обман поглотил взыгравшее сердце. Долгие месяцы голода по существу, по натуре, по голосу друга обострили его чувства, и малейшее изменение в поведении больного вовлекло его в безумную надежду. Ему показалось, что он видит перед собой прежнего Гаттераса, бедного Гаттераса, которого он когда-то мечтал научить человеколюбию; и вся его душа повлеклась к дорогому человеку, по которому он так долго скучал…
Доктор вскрикнул и бросился ему на шею.
Целое мгновение длилось это небесное заблуждение, воздавшее доктору за долгие месяцы горьких неудач, однако уже в середине этого так быстро прошедшего мгновения доктору стало понятно: он ошибался.
Да, Клоубонни совершил ошибку. И он был сурово наказан за неё; в мгновение ока Гаттерас дёрнулся под его руками и инстинктивно отшатнулся, спасаясь от чуждого, незнакомого действия, наверняка показавшегося ему опасным. Он почти упал на спину и посмотрел на Клоубонни с каким-то смутным, укоризненным страхом.
И у Клоубонни, на секунду поверившего и в радость, и в счастье, вместо уже подкрадывавшегося ликующего крика «Гаттерас!» непроизвольно вырвалось горькое:
-Нет… не Гаттерас…
Доктор вскочил и выбежал из комнаты.
II
Земля вязко хлюпала под ногами. По щекам хлестали мокрые полуголые ветви; в ушах прыгал сырой шум дождя и собственное хрипловатое дыхание. Доктор не сбавлял ходу, пока не пересёк развороченный сумеречный парк и не добрался до коттеджа в глубине берёзовой рощи. Он рывком распахнул дверь, не сбавляя скорости, ворвался в комнату и, шумно повалившись на диван, долго лежал без движения.
Этот небольшой домик, имевший в себе два этажа с крохотными комнатками, низкими потолками, узкими окнами, когда-то давно служил жильём для семьи конюха, который ухаживал за лошадьми некогда жившего здесь помещика. Помещик разорился и исчез, а вместе с ним ушли в прошлое шум и веселье, некогда гремевшие в аллеях приусадебного парка. Имущество его было конфисковано и отдано в распоряжение государства, которое с большой поспешностью удовлетворило притязания неугомонных кредиторов. Пустой дом, почти уже ни на что не пригодный, должен был найти какое-то применение, и через пять лет на месте усадьбы организовали лечебницу Стэн-Коттедж. Эдвард Рейль, богатый и превосходно образованный в области психиатрии человек, был главой этого учреждения и другом доктора Клоубонни по университету. Этого учёного не сколь интересовали больные, сколь интриговало самое явление помешательства; и потому, организуя соответствующую больницу, он преследовал скорее практические, чем гуманистические цели. В Стэн-Коттедже он бывал наездами, когда ему заблагорассудится; с его деньгами и повсеместной занятостью в самых разных областях общественной жизни он легко находил для этого оправдание. В его отсутствие делами больницы заправлял главный врач мистер Перкинс.
Когда доктор впервые появился здесь пять месяцев назад, он нашёл Стэн-Коттедж глуховатым, но вполне подходящим местом для того, чтобы оставить там Гаттераса. Ему показались милыми высокие небеса над пышными кронами желтеющих дубов, живописные аллеи и тропинки, белое добротное здание, не похожее на больницу или на тюрьму… И несмотря на то, как колотилось и болело его сердце, когда железная ограда исчезла из виду и свернул за угол экипаж, он не принял всерьёз соображение, что его капитану будет здесь плохо. Однажды, приехав его навестить, Клоубонни увидел, как санитар пытался отогнать Дэка, которого доктор ни за что бы не разлучил с хозяином; а когда Гаттерас разозлился, служащий сделал попытку привязать его к кровати. Тогда доктор понял, что должен остаться. Он немедленно написал об этом Рейлю, который ответил холодным и надменным согласием – так скоро, как было свойственно его педантичности. Доктор был счастлив. Не расставаться с Гаттерасом, самому пытаться вернуть его к жизни – большего желать было нельзя. С разрешения мистера Перкинса он занял старый, обветшавший коттедж, собственноручно приведя его в порядок, и принялся устраиваться на новом месте.
Дух доктора был таков, что, оказавшись в самой необжитой и дикой местности, он стремился придать окружающему домашнего уюта. Восхитительное и невероятное в этом было то, что пылающий фитилёк комфорта и теплоты, исходящих из рук Клоубонни, не мог потухнуть ни при каких обстоятельствах. Бесчисленные жизненные неурядицы, мелкие неудачи и серьёзные катастрофы должны были уже давно сломить неугомонного добряка, желающего всех радовать и обо всех заботиться, но со временем нрав Клоубонни нисколько не изменился. Когда сожгли «Форвард» и в пламени предательства погибли все его труды и коллекции; когда разрушили форд Проведения и погребли под снегом останки благодатного Дома доктора – когда погас разум в глазах Гаттераса, неизменно привязанного ко всем этим очагам теплоты, было бы от чего отчаяться и опустить руки.
Но пять месяцев назад, переступив порог ветхого, насквозь продуваемого коттеджа, доктор твёрдо сказал себе, что обратит это негостеприимное место в свой дом. И это решение далось ему так же легко, как и исполнение задуманного. Сюда из Ливерпуля переехала большая часть его необъятной библиотеки, мягкая мебель, обширный рабочий стол, любимые канделябры и вазы из китайского фарфора, быстро заполнившиеся неброскими полевыми цветами. Каждое утро, пока стояло тепло, доктор настежь распахивал окна и давал ворваться в комнату чистому, прозрачному осеннему воздуху, наполнявшему помещение милым серебристым звучанием. Он садился у окна, в которое заглядывал высокий осыпающийся клён, и, поднимая глаза от книги, наблюдал, как подоконник застилается стрельчатыми золотисто-багровыми листьями. Они ворохами полнили весь его кабинет, расцвечивая всё безыскусственным светом. А когда пришла зима, доктор без устали топил камин и украшал заиндевевшие стёкла, ставя изнутри свечи в низких бронзовых подсвечниках. С доктором дом изменился как по волшебству, и если бы старый конюх вернулся из небытия в хозяйскую усадьбу, он едва ли бы узнал своё жилище.
А если бы Гаттерас был способен воспринимать труды доктора, то он, наверное, очень бы радовался.
Доктор лежал и глядел в потолок, на котором, как ему казалось, сейчас расцвело разными красками всё, что случилось с ними за эти пять месяцев, - немногочисленные яркие минуты на прогулках в саду, багровые закаты над седеющими полями, белые стены палаты Гаттераса, которые доктору порой безумно хотелось разрисовать; бесконечные шутки и односторонние беседы, где в ход шли взгляды, пожатия, безрассудочные жесты – всё, что помогло бы говорить с ним на его уровне; бессонные ночи над книгами, вечный и безграничный поиск ответа, способа, нити – всё это пронеслось перед глазами, как неуловимая белая птица, и завершилось резким пятном сегодняшнего дня: активизацией поведения Гаттераса.
Страшное разочарование, которое вполне было способно убить доктора Клоубонни, вместо этого вселило в него новую надежду. Долгие, длинные часы, когда он бился, не зная, что предпринять, наконец закончились. Потому что теперь ему было ясно, ясно до мельчайших деталей, как ему быть и с чего начать.
На ранних этапах лечения, когда воображение доктора не было стеснено многочисленными неудачами и тупиками, Клоубонни рассматривал проявление различных чувств в присутствии Гаттераса – он был уверен, что тот не может не среагировать сочувствием на боль и слёзы. «Если разум тёмен и рассудок потух, - рассуждал доктор, - то сердце должно было остаться живо; Гаттерас добр, он умеет сопереживать – так почему бы ему проявить сейчас своё горячее сердце, ранее скованное рассудочными условностями?» Тогда это вполне могло стать началом пути к успеху – но доктор забыл эту возможную попытку. Сегодня, в палате, он не осмыслил показавшую себя возможность; что ж, голодное воображение подсказало ему самый желанный вариант происходящего: что Гаттерас очнулся… Доктор знал, что он ошибся. Ничего не поделаешь, нужно опять начать – начать сызнова; ведь теперь он знает, что впечатления и эмоции – главное преимущество у него в руках. Это значит, что первый шаг сделан.
Клоубонни воодушевился. Такого подъёма с ним не было уже очень давно. Что же предпринять? – доктор решительно отбросил математику и латынь, теперь он будет принимать во внимание другие меры. Надо вернуться к книгам, взять на вооружение романы; пусть будет отвлечённо, но глубоко; надо любой ценой добраться до той точки, где сознание Гаттераса откликнется на внешний позыв.
Доктор взял себя в руки и встал с дивана. Прежде всего нужно было вернуться к Гаттерасу и успокоить его; доктор не думал по-настоящему, что капитан всё ещё возбуждён, однако вернуться нужно было обязательно, ведь неизвестно, что с ним произошло потом…
Краска стыда залила лицо Клоубонни, но он справился с собой, надел сухой плащ и направился к выходу. Пробегая взглядом мимо часов, он заметил, что пролежал без движения больше двух часов. Покачав головой, доктор поскорее вышел на улицу, оставив дверь незапертой.
Эта привычка была для него вполне естественна; добряк Клоубонни ни за что бы не мог подумать, что его кто-нибудь мог обворовать, - но если говорить чистую правду, то именно сейчас он поступал несколько опрометчиво.
Неделю назад почтовая карета, следовавшая из соседней деревни Бридж-Роуз в Ливерпуль, была обокрадена и опрокинута с дороги; кучер был убит. «Ливерпуль Геральд» запестрел сообщениями о банде разбойников, которая, по многочисленным слухам, орудовала именно где-то в окрестностях Стэн-Коттеджа. Доктора мало волновали эти заявления, но поскольку ему была вверена не только его собственная жизнь, он позаботился привезти из Ливерпуля свой старый револьвер.
Почти совсем стемнело; дорожку к главному зданию больницы заволокло голубоватым мраком. Доктор шёл осторожно, ему всё время казалось, что нога вот-вот провалится в какую-нибудь ямку. Чем ближе он подходил к двойным белым дверям, тем более стыдно ему становилось за свой порыв перед Гаттерасом. Преодолев коридор и подойдя к двери палаты №52, доктор всем своим сердцем пожелал, чтобы Гаттерас сейчас сидел всё так же, как прежде, – уставившись в окно, не обращая ровно ни на что внимания, следя своим бессмысленным взором Бог знает за чем.
Когда он вошёл внутрь, оказалось, что его желание в общем исполнилось. Гаттерас действительно сидел у окна в той же позе, будто и не вставал никогда, - но дело всё в том, что он был не один!..