Название: Пропадал и нашёлся (с)
Автор: Anna_DreamerОтказ: забирайте всё - только тень на песке оставьте!..
Жанр: POV
Описание: «...что случилось после того, как вас унесло водой?» - такой вопрос задал Пенкроф Сайресу Смиту. Вот, собственно, ответ на него, только совсем не тот, который ожидали услышать. Дни Гедеона Спилета в разлуке с Сайресом Смитом.
Примечания, комментарии и прочие занудства: 1) Писалось под рок-оперой «’’Юнона’’ и ’’Авось’’»
2) Автор обращает внимание читателя на то, что в теперь уже далёкой средней школе прочёл перевод небезызвестного произведения, выполненный М. Салье, и поэтому определённо выглядящие канонные реплики героев, а также название "Трубы" употребляются им по старой привычке - ввиду того, что он давно и прочно прикипел к упомянутому переводу. (Но, как видите, такое образование, как "Харберт Браун", он не признаёт.)
3) Автор, думается, может рассчитывать на мнение читателей, что Спилет - протестант.
4) Название фика не имеет - Боже упаси! - цели бросить тень на мистера Сайреса Смита и если содержит какой-то должный подтекст, то он относится скорее к субъекту POV.
В море соли и так до чёрта –
Морю не надо слёз.
Наша вера вернее расчёта:
Нас вывозит авось.
Андрей Вознесенский,
рок-опера «’’Юнона’’ и ’’Авось’’»
25 мартаБерег пуст как стол. Морские птицы глушат, бьются, как стучит моё сердце – не от усталости, не от отдышки, не от продолжительной ходьбы. Глаза блуждают, голодные, жадно хватают каждый камень, каждую корягу, облепленную водорослями и ещё какой-то склизкой серой дрянью, глаза ищут, ищут, ищут… И мне потихоньку становится страшно.
От продолжительного бодрствования кровь в голове стучит как помешанная глухая старуха; а может быть, и вовсе не от этого; а страшная тревога ширится в груди, и мне совершенно всё равно, что силы на исходе; меня гонит вперёд слепая, безумная надежда; и я зову, зову… Сайрес, Сайрес.
читать дальше«Сайрес!» - слышу голос со стороны, не узнаю его; сорвал я его, что ли?.. Посмотрела бы на меня сейчас Элли, ох, отругала бы, что на таком ветру орал. Как бы я с ней петь-то стал теперь?..
Сайрес, Сайрес.
«Сайрес!..»
Мне бы писать, мне бы плести слова и фразы, ведь помогало же раньше, – я не могу… А голова работает, работает, как раскрученное колесо – по инерции, каждое движение тела или мысли отпечатывается в ней как на типографском станке; старая привычка, без неё я никуда не гожусь… В книжке только рисунки, один под другим; неаккуратные пейзажи, наспех набросанные скалы, песок и барашки на воде; мне бы перечитать то, что я писал раньше, – я не могу, знаю: сердце разорвётся.
Сейчас уже ничего. В первую ночь было хуже: на изнанке век словно кто-то выжег чудовищные слепящие картины, и наш аэростат, рваный и терзаемый безумствующей бурей, снова и снова проносился у меня перед глазами, а вокруг ревело море, хлестал дождь, и в этом аду, где небо смешалось с землёю, мы беспрестранно кричали и взывали; мы ждали, что он вот-вот появится там… Сайрес, Сайрес.
«Сайрес!..»
И так я кричу, поминутно оборачиваясь, оглядываясь, удивляясь, почему подкашиваются ноги, автоматически измеряя на глаз расстояния, иду, куда меня ведёт шестое чувство, за которое я, скорее всего, принимаю безнадёжный, отчаянный самообман… Да отзовитесь же вы! Услышьте меня!..
«Сайрес...»
Хоть бы Наб откликнулся, что ли! Где он, насколько далеко он от меня ушёл, так же ли он неудачлив, как я?
Море. Моё ухо быстро привыкло к шуму волн, как он привыкало всегда; слух будто «обтирается» о рокот и плеск набегающих волн, как твёрдый грубый камень точится водою… Как пусто, пусто, пусто, чайки плачут, а я спешу, оглядываясь по сторонам, меча взгляд, боясь, что опоздаю. Куда? К чему? Я не знаю, не знаю.
«Сайрес!..»
На мгновение мне кажется, что это просто эхо, бездушно играющее со мной в немых гранитных скалах, но потом я понимаю, что отчётливо слышу. Это не отзвук, но это и не ответ. Кто-то ещё зовёт Сайреса, и я слышу уже совсем ясно:
-Мистер Смит!
Кто-то появляется вдали. Идёт, по-моему, ещё более бестолково, чем я. Прибавляю шагу, в груди зажигается пламя, и обманываются глаза: ведь они не видят ничего, кроме смутного пятна пёстрой одежды; но внутри уже высится, растёт… Я хочу, я страстно желаю поверить.
«Наб!» – кричу.
Он оборачивается.
Прости меня, дружище, что это всего лишь я, что я окликнул тебя так поспешно и громко, будто у меня больше причин надеяться, чем у тебя. У меня ничего нет, дружище. Ни весточки, ни зацепки. Я – журналист – сгораю без нового.
Он молчит, и я молчу – всё молчит, нам нечего сказать друг другу. Как чужда, неприветлива и равнодушна земля, на которую нас выбросило; да и зачем я на ней; если Сайреса нет, мне следовало бы утонуть. Мне бы знать, о, знать наверняка, умерли вы или живы; я не могу иначе, я должен это знать, о, Сайрес!..
«Сайрес!..»
Мы идём дальше вдвоём с Набом. Берег меняется.
Мне нельзя брать в руки карандаш, мне нельзя залезать в записную книжку: я увижу старые свои заметки, окно в деревянной раме, мелькнёт план Ричмонда – и всё польётся снова.
Вот она – кара за твои поступки, - бьёт мне в уши меркантильная часть моего сознания, которая так часто говорит голосом Джеймса Беннета. – Забыл о превратностях своей профессии, забыл, что ты сегодня здесь, завтра – там, нигде надолго, ни с кем навсегда. Не пристало тебе, репортёру, к кому-либо привязываться.
Привязываться! – грозно вскрикиваю про себя, и предательская часть сознания немедленно умолкает. И я кричу:
«Сайрес! Сайрес!» - громче обычного, назло всему, что сейчас толкало меня на сомнения, во славу того, что я ещё жив, ещё иду, ещё кричу – ещё надеюсь! О, не на беду я встретил Сайреса; но чего бы я не отдал, чтобы возвратиться туда, назад, в Ричмонд! Лучше сидеть взаперти, лучше мечтать вырваться оттуда – но лишь бы вместе, лишь бы с ним! Там люди, пусть южане, пусть ребелы, но хоть какие-никакие люди, и ты всё-таки знаешь, что там, за чертой, за стеной города, стоит твоя армия – и что рано или поздно она войдёт в Ричмонд; но так хочется вырваться, так хочется прийти к ней на помощь, чтобы потом триумфатором занять город с ней, рассмеяться в лицо тем, кто ещё недавно держал тебя пленником!..
Чего бы я не отдал, чтобы повернуть время вспять. Тогда бы мы бежали, не совершив тех ошибок, что совершили, и я бы этого не допустил!..
О! Привязываться! Какое мерзкое, гнусное, пошлое слово! Разве можно им описать то, что происходит или уже произошло? О, как смешно, как горько: ведь бунтует отнюдь не мой художественный вкус – ведь то ропщет моё сердце!.. О, кто бы ни выдумал сюжет того, что с нами творится, он сделал это очень точно и ловко: это самый верный способ меня убить. Целый месяц… Где же он, где он? Что с ним сейчас – если он жив, то почему, почему он молчит, не подаёт знака, а если мёртв – то почему волны не вынесут его, почему не положат конец нашему страданию: почему он не отпустит меня или не завладеет моим сознанием навеки, ну почему я должен находиться в неизвестности?!
Мчусь ещё быстрее и быстрее – мне кажется, что мчусь, а может быть, еле ковыляю на слабых ногах. А может быть, давно валяюсь на песке без чувств и воли, и всё это бред, крики души, не желающей покидать тело, не узнав, не выведав, не выяснив… Мне физически нужно знать, ведь вы что же, Сайрес, полагаете, что я останусь жить, если вы уже мертвы? Нет: я бы спокойно отдался своей участи, я бы мирно и тихо ожидал своей смерти, не борясь и не пытаясь победить её. Она не замедлит прийти… Но только бы мне знать!.. Только бы обладать ответом! Ни «да», ни «нет» я не располагаю; и у меня есть только «быть может», и благодаря этому «быть может» я ещё ищу, ещё зову Сайреса, я ещё жду, так глупо жду, что вот-вот, не за этим камнем – так за соседним, не за этой скалой – так за следующей, заблестит мне в глаза синяя северная форма, я увижу знакомую фигуру, седеющие волосы… Сайрес, Сайрес!
«Сайрес!..»
Наб тоже зовёт, и мы с ним мечемся от скалы к скале, заглядывая во все выемки, во все расщелины, проверяя каждую рытвину, каждую яму; хоть и человек с таким нездоровым, как у меня, воображением не сумел бы выдумать, каким образом Сайрес смог бы оказаться в таких диковинных местах…
Берег меняется.
Гранитная стена скоро оборвётся. О, в начале пути были мгновения, когда мне хотелось расшибить её руками, так бесило собственное бессилие; сейчас – машинальные движения, накатанная дорога, крутящееся колесо: за следующей… следующей… следующей скалой… Сайрес! Сайрес!
«Сайрес!..»
Я безнадёжно замкнут на себе; но грудь точит острая, болезненная тревога; при мысли о том, что с ним может быть сейчас, меня бьёт холодный пот… Если он жив, если он только жив! Как огромен кажется этот берег – а я намеревался перевернуть вверх дном весь этот остров (если только это остров), но только отыскать его, вызволить, спасти!.. Но есть место, которое мне не перевернуть вверх дном, – есть темница, из которой не вызволить, – есть опасность, от которой не спасти.
Океан.
Если Сайрес Смит ещё там – и теперь уже, видимо, навсегда.
Навсегда?! – Невозможно! – Бросаюсь к кромке уродливых разбитых скал, в отчаянии вскакиваю на маленький хребет, жадно окидываю взглядом морскую даль, ищу, зову – без голоса…
Позади меня Наб трогает меня за руку.
-Мистер Спилет, - как голос его твёрд! – Не надо вам туда смотреть. Мы поищем хозяина на земле, и мы должны найти его на ней.
Как он ещё надеется!.. Как я ему завидую!.. О, если бы мог и я, если бы мог и я: вот просто взять и поверить, что Сайрес Смит жив, что он на земле и что мы найдём его! Как хочу, безумно хочу поверить!.. Но – но… Колесо, накатанная колея мысли. Если жив – где он. Если так далеко к северу – нет ли у берега течения. Если есть – почему Сайреса до сих пор не видно. Если он мертв – почему его тела не видно также. Значит, жив. А если жив – где он…
Вижу лес. Лес за гранитной стеной. Впереди – пески, и опять пусто, пусто. Берег слишком ровен, слишком, хочу, чтобы на нём были ямы и рытвины, чтобы было где спрятаться, укрыться от моих глаз, чтоб была ещё надежда, надежда. Лес вдалеке. Какой-то он странный… Что с ним не так? Будто какой-то разлад чудится мне в этих кронах, разлад между тем, что вижу, и тем, что должно быть… И вдруг я понимаю. Листья.
Они желтеют, жухнут, осыпаются, лес становится реже – реже, чем надо; и я вспоминаю: когда мы вылетали из Ричмонда, была метель. Шёл дождь со снегом, было слякотно, стояла ранняя весна. Весна... И я понимаю.
Мы далеко, очень далеко от дома. Место это, к тому же неизвестное, находится в той области Земли, которая всегда такая чужая-чужая нам, незнакомая, суровая, безучастная. Никто нам не поможет здесь, здесь всё враждебно, а то, что было раньше, - далеко.
«Смотри, Наб, - говорю. Голос у меня надломленный, дурной признак. – Осень…»
-Осень, - тупо отвечает негр, как бы про себя, как бы не видя. И, обернувшись, идёт дальше.
Ему всё равно. Осень – ну и что с того; пожалуйста, да хоть зима: мистера Смита нет рядом, а всё остальное не имеет значения.
Он не обращает внимания. А я обращаю… Вот и Наб идёт искать у берега, не сдаваясь и не уступая страшным мыслям; а ведь мы прошли уже около восьми миль. Я смотрю себе под ноги. На песке, кроме наших следов, нет ничего, что выдавало бы присутствие человека. Никого здесь никогда не было. Этот берег не видел Сайреса Смита.
«Сайрес!!» - надрывно кричу я в полной тишине, и стаи морских птиц испуганно взвиваются в небеса, и их сердитые беспорядочные голоса поднимают во мне целую волну чёрной, безысходной тоски; и голос мой, кажется, готов преобразоваться в горестный вой… Хоть бы Топ меня услышал; где он, эта прекрасная англо-норманнская гончая, верный друг, надёжная опора?.. Неужто он погиб, борясь с волнами, из последних сил помогая своему хозяину, не сдаваясь до самой последней секунды? Отзовись, Топ! Мало ли я кормил тебя, о верная гончая, самыми вкусными кусочками своего скудного ужина, а Сайрес говорил мне, что я слишком балую тебя?.. Мало ли я гладил тебя, о храбрый пёс, добрый товарищ, чтобы сейчас ты не откликнулся на мой зов; ведь я ищу твоего хозяина!.. Ищу.
Несмотря ни на что.
Как бы я ни мог поверить твёрдо в его спасение, ещё труднее мне посмотреть в глаза его смерти. Но как же страшно, как же пусто, как же холодно без точного знания!..
Сайрес, услышьте меня!
Топ, услышь меня!
Кто-нибудь, услышь меня!
Услышь меня!
Кто-нибудь!..
Нет – тихо. Один Наб молчит. Один ветер шумит. Одно море плещется.
«Наб, - спокойно, глухо говорю. – Уже поздно. Давай вернёмся к нашим друзьям, а завтра вновь отправимся на поиски».
Смотрит жалобно, как затравленный зверь. Я и рад бы поддержать его в этом – зарыдать в голос и бросится лицом на песок; но оцепенение безучастно сковывает меня; а в голове тупым стуком всё ещё отзывается собственный далёкий зов. Наб молча плачет. А я не могу утешить его. Не могу заверить фальшивыми обещаниями, не могу уговорить сладко-безнадёжными убеждениями, что мы отыщем его, обязательно отыщем, не в этот день, так в следующий…
Сайрес… Услышьте меня…
Господи!.. Услышь меня…
Господи…
Моё сознание плывёт в страшной, отравленной дымке усталости, но эта новая мысль, своей свежестью пробуждающая природное, рефлекторное любопытство, заставляет двигаться, идти. Возвращаемся на наш берег. Шаг за шагом; нужно дойти, будет донельзя глупо, если мы сами сгинем в этой проклятой пустынной дыре… Идём, Наб, не плачь; ты видишь, я же не плачу, я просто молчу. Ненавижу молчать… Ненавижу… Молчу тогда, когда душа рвётся в клочья; а сейчас она, по-моему, уже совсем ни на что не годна… Чересчур рваная, последний ричмондский бродяга бы пренебрёг… Надо идти. Завтра снова в путь. Сайрес, Сайрес!..