Я совершенно бестолковый человек; мне непременно нужно было лечь сегодня пораньше, потому что завтра бог-знает-какое собрание студентов в педе имени Ленина (какое собрание? зачем? сайт об этом умелчивает). Позитивно только звучит «собрание студентов», как будто меня уже приняли.
Сказать по правде, я не особенно хочу получить педагогическое образование, но меня никто не спросит, что я вообще хочу.
Я ему сама скажу. И - в субботу последнее вступительное испытание, в РГГУ, где мне, кажется, уже ничего не светит. А туда очень сильно хочется; разве я зря мотала туда целый год на подготовительные курсы? Поживём - увидим.
Теперь, конечно, насчёт повести: я немного изменила конец предыдущего отрывка, дабы дать волю своим размышлизмам.
Ну не может человек без этого!.. Сразу сообщаю, что это пока
о-очень сильно черновой вариант, да и то, надо сказать, с великим трудом приведённый к общему знаменателю.
читать дальшеНа душе всё не светлело, и несмотря на то что было уже около восьми часов утра, а на улице зрел солнечный, очищенный весенний день, Лаватерра всё ещё ощущала внутри пустоту, как будто душа её была чьим-то родным домом, давно и безвозвратно покинутым. С горечью она сказала себе, что вообще-то вполне способна радоваться жизни, смеяться под рассветными лучами солнца и подкидывать к потолку своё одеяло, радуясь наступающему дню… Всё это было бы возможно, если бы вчера она легла в постель слабая, злая на весь свет, но не разбитая и не поверженная разразившейся грозой. О, если бы она сумела себя унять, не было бы так больно и горько, не хотелось бы повернуть время назад!..
Лаватерра глубоко вдохнула чистого животворного воздуха и подождала, пока от лёгких к сердцу – какими-то непостижимыми для неё путями – не пробежит струйка надежды. Ей странно было верить, что ей поможет простое дыхательное движение, – да ведь оно и не помогло нисколько… но безучастный дружелюбный ветер, одинаково обдувавший лица всем парижанам, оставался глух к их обидам; и, должно быть, это действовало отрезвляюще.
Жизнь уже кипела вокруг неё, потому что не имела привычки считаться ровно ни с чьими радостями и горестями; вопреки крепкому убеждению замкнутого на себе человека, солнце совершит свой положенный круг и снова взойдёт над миром, даже если он сам покинет его.
С такими мыслями Лаватерра во второй раз за текущие сутки переступила порог балконной двери; её тоже захватила в своё течение неугомонная стремнина-жизнь, не обращая внимания на то, что девушке больше всего на свете хотелось ото всех запереться.
Внизу звучала утренняя городская симфония. Улица Св. Лазаря жила своей обычной жизнью, принимая и выпуская прохожих, снося удары колёс по камням её мостовой, слыша одни и те же крики, восклицания и разговоры, видя одну и ту же, то редеющую, то опять собирающуюся толпу. Лаватерра облокотилась обеими руками о тонкие железные перила и возвела глаза к небу, робко любуясь его чистой, уверенной голубизной. Перед восходящим солнцем, как и перед её глазами, отступала полупрозрачная дымка; день наступал, и хоть он обещал не нести с собой ничего хорошего, начало его было дразняще чудесным.
И в тот самый момент, когда Лаватерра, потеряв из виду едва пойманную благостность небесной выси, опустила голову и снова почувствовала себя невыносимо одинокой, попросту брошенной в равнодушно проходящем мимо, безучастном мире, по мостовой проехала карета.
И если бы показалось, что она ничем не отличалась от любых других карет, если бы почудилось, что она чёрная лишь потому, что её хозяин или очень беден или очень скромен, если бы вздумалось, что она пролетела по мостовой так быстро потому, что седок в ней спешил или что кучер просто ротозей, - о если бы!..
Но ничего такого не вздумалось. Просто этот быстрый, как мысль, экипаж, даром что чёрный, был лучом света, во всём превосходивший те, что сейчас лились с высоты. Просто этот незаметный экипаж поразил в самое сердце ту девушку, которая глядела на мостовую слепыми глазами, – и она внезапно прозрела.
Вся красота, всё очарование ясного парижского утра, дотоле убегавшие от сознания Лаватерры, внезапно распахнулись перед ней подобно окну в жизнь. Разом засияла и заискрилась облитая жидким золотом мостовая, зазвенели капли дождя, блестевшие на листьях кустарников напротив, в момент полегчал и подобрел воздух, и по нему стало возможно лететь, не пользуясь помощью крыльев.
Лаватерра не знала ни как это объяснить, ни почему именно она, эта закрытая чёрная карета так внезапно преобразила мир вокруг – она знала и понимала лишь то, что случилось какое-то чудо. Что же произошло? Её печаль исчезла, её грусть прошла, и Лаватерра вспомнила – так бывало в краткие мгновения, когда она останавливалась у портрета отца и долго грезила, наслаждаясь вымышленными приключенческими историями. Вдруг то тягостное бремя, которое она ещё вчера называла своей судьбою, стало лёгким и приятным, будто разом сбросило массивный, неподъёмный доспех. Лаватерра искала и больше не могла найти в своём сердце ничего из того, что ещё момент назад так мучило её. Что случилось? Неужели то, что она доселе видела, было лишь мрачным чёрно-белым списком с оригинала, оказавшегося совсем не плохим?.. Неужели она ошиблась, считая, что жизнь – юдоль слёз и безнадёжности, что вокруг лишь мрак и язвительность, а впереди – бездна?..
Лаватерра с не ушедшей робостью подняла обе руки и попробовала воздух на ощупь: странное сомнение закралось в её мозг: ей показалось, что всё это снится. Но нет, это была явь, и эта явь была в высшей степени необычна. Лаватерре казалось, что только теперь она видит в полную силу своих голубых глаз. И странное, давно забытое чувство поднялось от сердца прямо к горлу; оно готово было вырваться на свободу; наверное, это была радость!
О, разве мы отыщем в нашей жизни более сладостного мгновения, когда мы наконец поняли, что жизнь в наших руках и что счастье ещё впереди! Разве не прекрасен тот миг, когда человек обнаруживает, что, оказывается, может взять судьбу в свои руки и идти с ней, а не за ней, решать сам, а не слушать её! Лаватерра внезапно почувствовала, как силой наливаются её внутренние механизмы, работа которых оставалась для неё загадкой. Должно быть, они были неисправны, или не смазывались, или заржавели от постоянных слёз и заявлений, что никто в целом свете не сможет понять её… Да, возможно, и так. Но разве люди – те дамы, которые смеялись над её одиноким, потерянным видом, те молодые люди, которые с презрением и уничижительной улыбкой обходили её стороной, – разве они чем-то лучше, добрее, прекрасней её? Она вспомнила, как с какой тайной колючей завистью наблюдала за весёлыми группами молодёжи, за их единением, разговорами, ссорами и примирениям – и хотелось, хоть ей было тошно от этого желания, хотелось быть такой, как они, – одной из них.
Но я не одна из них, - внезапно и откровенно призналась себе Лаватерра, глядя со своего балкона вниз и будто видя перед собой весь город, частью которого она так и не сумела стать. – Я не одна из них и никогда такой не стану; ну а раз я не такая, зачем мне печалиться, зачем мне плакать и страдать? Они меня не принимают – но они не единственные люди на планете… Ну а если и других, как я, нет? А раз их нет – то тоже хорошо, вернее, даже лучше. Раз я отвергнута, значит, я свободна! Возьму и поеду сегодня в Булонский лес, или к Люксембургскому дворцу, или пойду вечером в Оперу!.. И кто посмеет меня упрекнуть, если я не такая, если я явилась в саду без кавалера и в Опере без сопровождающего? Я отличаюсь от них, значит, я свободна!.. И проводником моим будет воображение.
Лаватерра была в восторге и немного в страхе от своей новой, такой будоражащей и такой неожиданной идеи; она повернула голову направо и с какой-то необъяснимой надеждой посмотрела в ту сторону, где ещё не улеглась пыль вслед за закрытой чёрной каретой.
-
-
24.07.2010 в 15:32"а сели и других, как я, нет" - смысл этой фразы от меня ускользает, поэтому мне показалось, что здесь опечатка.