Today is only yesterday's tomorrow
До католического Рождества ещё довольно много времени, однако я совсем не уверена, что 25 декабря буду в том настроении, чтобы выкладывать этот фик и верить в его смысл. Поэтому делаю это сейчас и предоставляю на волю читающих: хотите - смотрите сейчас, хотите - после. Но, в сущности, сейчас подходящий момент, - перед зачётом-то по латыни! - чтобы дать себе немного света и надежды. Вдруг пригодится кому. 
So...
Я перечитывала "Дары Смерти" в оригинале (femina stulta я: ведь с первых строчек именно знала, что там полно аллюзий на мотивы "Даров", - а залезла в них только сейчас!) - да, именно за настроением. Теперь-то я уж точно знаю, что, как могла, освободила фик от светло-грустных мыслей, которым там совсем не место.
So - сейчас думаю частично по-английски...
Название: (пока ещё рабочее) Stay Close To Me
Герои: Джон Гаттерас, доктор Клоубонни
Жанр: angst, hurt/comfort
Отказ: Гаттерас и Клоубонни принадлежат Верну, гимн "Hark! The Herald Angels Sing!" - Чарльзу и Джону Уэсли, а также Феликсу Мендельсону, пусть делят, как хотят.
Описание: "В этот день было Рождество..."
читать дальше
Stay Close To Me
Гаттерас затылком ощущал смёрзшиеся волокна дерева. Он как будто всем телом, каждой его клеточкой и каждым квадратным дюймом его пустил неразрываемые, живые побеги к своему бедному кораблю. Эти узы ныли и болели. Именно так тяжело раненый человек, стонущий и истекающий кровью, остро и болезненно ощущает своё тело: такое целостное, нерушимое, совершенное – и несправедливо повреждённое… Руки, грудь, плечи, мускулы – какое это сокровище! И осознаёт его человек лишь тогда, когда встречает угрозу лишиться всего этого.
Сейчас Гаттерас уже не чувствовал, что это его плоть язвят, жгут и терзают языки пламени; что это он горит и трещит в весёлых, озорных костерках; слёзы прошли, и теперь Гаттерасу казалось, что из него вынули душу.
Голова его была запрокинута, глаза закатились. Гаттерас осознанно вдыхал и выдыхал, словно боялся, что может позабыть дышать.
Он помнил туманное, далёкое время. Когда ему было двадцать лет, когда полярные ветра впервые трепали ему волосы и мороз лизал его щёки, превращая кожу в камень, его порой одолевало смутное удивление. Среди незнакомого, никем не преодолённого, дикого пейзажа он ни капельки не менялся; под тяжестью лишений ни чёрточки его лица, ни изгиб пальцев, ни линии силуэта не приобретали каких-либо особенных форм. Тогда это казалось ему странным. Через пятнадцать лет, привыкнув к страданию и сросшись с опасностью почти воедино, он находил очень естественным видеть в темноте свои руки, ровно такие же, как и в те дни, когда под ними пели от напряжения тугие снасти «Форварда». Гаттерас сидел, мёртво прислонившись к стене, наполовину согнув ноги и бросив руки на колени. Внутри у него было сухо, пусто и больно, как одному в заброшенном доме. Порой оцепеневший разум, тупо бродивший по кругу, как привязанная лошадь, возвращался к недавнему кошмару. И когда в ушах Гаттераса звучали глухие, отдалённые голоса, вновь и вновь клянущие судьбу и требующие огня, он ясно чувствовал, что может ничком повалиться на пол. Бедняги… Очевидно, все они считали, что его нисколько не трогают бедствия экипажа, - однако он не был бы собой, если бы мог остаться к ним равнодушен. Они не понимали его. Что ж? Быть понятым он и не пытался.
Но если он не считал нужным показывать, что жалеет своих матросов, причина ли это, чтобы ненавидеть его? Хоть ненависть его не разрушала (потому что ненависть к Джону Гаттерасу для ряда человеческих существ – в порядке вещей, как сон или еда), он чувствовал острую несправедливость. Его ли вина, что пресечь её он был неспособен?
И он не мог винить доктора. Клоубонни только выполнял свой долг. Ведь у него есть свой долг!.. А у Джона Гаттераса – свой.
…Когда борта трещали под ударами топора, он чувствовал, что ему ломают кости.
К чему ему ещё было привязываться, если не к своему бригу, своему «Форварду», своим крыльям, которые отнесли бы его к заветной цели?.. Придёт ли время, когда у него отнимут «Форвард»? – и тогда они не оставят ему ничего!..
Слабо тлевшее сознание Гаттераса улетело далеко от полюса холода. Оно возвратилось туда, где его не ждали и не желали знать; и однако за то место, которое распустилось блёклыми красками в его воображении, он готов был порвать горло любому американцу. Оно улетело в Англию. И Гаттерас видел себя – лет десяти, в мягком зеленоватом свете среди пожелтевшей директорианской мебели; он видел звёзды, мерцавшие над Сити сквозь полупрозрачную занавеску, он видел большую тяжёлую люстру, вычищенную к празднику до блеска и сверкавшую хрустальными гранями. Среди бесчисленных столиков, ломившихся от мисок с пудингами и печеньем, бегал четырнадцатилетний Сэм Фергюссон, и маленький Джон со жгучей завистью слушал, как тот счастливо выкрикивает отрывистые, но восторженные подробности своего первого путешествия… Тогда-то он и прошептал сквозь зубы: «А я… а я… А я – открою Северный полюс!» И сжал маленькие кулачки. А потом в гостиную впархивает мама в воздушном праздничном платье, на ходу она складывает газету в руках отца и с размаху садится за рояль… Все собираются вокруг, и маленький Джон, чувствуя, как бессознательная вера трепещет где-то у него в груди, с восторгом поднимается на носочки, готовый петь рождественский гимн.
Рождество.
То, что сегодня было Рождество, он осознавал точно так же, как понимал, что день сменил ночь, а сейчас близится вечер. Это ни в коей мере не могло его касаться. Матросы болели цингой, Пэн неистовствовал, Шандон глухо бунтовал, милый доктор разрывался на части, снаружи было -52˚С, кончался год, наступало новое Рождество.
Сейчас его не интересовало ровно ничего. Жизнь в нём тлела, как мокрая бумага, и он не чувствовал в себе способности встать – даже просто поднять голову. Но несмотря на это, несмотря на холодную апатию и бездну отчаяния, в которой пребывал осиротевший, обесчещенный капитан, в его ушах упрямо, тихо, но чисто звучал его собственный голос. Гаттерас не сразу заметил. Не сразу уловил, но не особенно удивился. Он был на это неспособен.
Голос звучал через какие-то едва слышные шумы. Он пел в регистре прошлых воспоминаний.
Hark!. The herald angels sing…
«Glory to the newborn King!..
Peace on Earth, and mercy mild…
God and sinners reconciled!..»
Воображение бессознательно подсовывало чуждое щекочущее чувство от остролистового венка, пряный запах торта, высокий звон ёлочных игрушек. Аморфные, редуцированные образы, перегруженным составом двигавшиеся у него в голове, добавляли какой-то странной остроты в постигшую его трагедию.
Гаттерас не понимал и не хотел понимать, почему именно этот гимн застрял в его памяти – это после того, как религия у него утратила величие, смысл и святость: стала просто способом держать людей уверенными в будущем. Ведь нам не дано узнать, почему иные пустяки и глупости крепко сидят у нас в голове; студенты бесятся, что не могут запомнить законов и определений, в то время как держат в памяти целые абзацы из любимых книг. Гаттерас не осознавал ни значимости, ни прелести этих мелодичных и наивных слов. Он просто крутил их в голове, как крутил бы в руках какой-нибудь предмет, будь у него силы задействовать руки. По неизвестной причине проснувшиеся памятные звуки, записанные на корку его мозга, очень кстати заполнили голову. Нужно было на что-то отвлекаться, чтобы не умереть от бездействия.
При этом он не замечал, что тихие мелодии неслышно бегут по неизвестным канальчикам к его сердцу.
Joyful, all ye nations rise!..
Join the triumph of the skies!..
With th'angelic host proclaim,
Christ is born in Bethlehem!..
Hark! The herald angels sing…
«Glory to the newborn King!..»
И снова. И снова. И с той же самой строчки – и опять к тому моменту, когда у матери впервые сфальшивила клавиша.
«Peace on Earth, and mercy mild…
God and sinners reconciled!..»
Вдруг что-то вырвало его разум из холодной дремоты. Он услышал слева от себя какое-то движение. Кто-то пробирался к нему, осторожно перемещаясь по полутёмному, парализованному отчаянием кубрику. Гаттерас и не думал поворачивать голову. Ему не было нужно. Он уже научился узнавать эти мягкие, ловкие звуки – отличать их от всего остального, тёмного и грязного, чем полнилось тесное помещение.
Доктор Клоубонни появился перед его глазами. Внезапно сменившиеся образы ударили по мозгу Гаттераса с силой, опасной для его теперешнего состояния; капитану стоило некоторого труда, чтобы привыкнуть к виду этой бледной кожи и нестриженых светлых волос. Гаттерас заметил, что доктор не похудел и не осунулся, но вот лицо у него было белое-белое – и глаза его, обычно маленькие, теперь расширились и горели ярче.
Доктор приблизился и, не сказав ни слова, опустился рядом с ним на колени. Не потому, что ему было некуда сесть. Просто потому, что он действительно встал на колени. Подбородок доктора немного подрагивал. Гаттерас понял, что доктор пришёл молить о прощении.
Это больно смутило уединение Гаттераса. Капитан чувствовал, что он должен улыбнуться или хотя бы кивнуть ему. Ведь он не мог обвинять доктора. У того были больные на руках, он целыми часами обдумывал их положение, прикидывал, боролся с безысходностью… Гаттерасу было решительно всё равно, мучила ли совесть Шандона или любого другого из его неверного экипажа, - но в отношении доктора такие вопросы не обсуждались.
Ведь доктор Клоубонни был лучше всех, кто отправился к Северному полюсу в 1860 году; ведь он вообще был лучшим из людей, которых Гаттерас встречал когда-либо. Большинство из них делали слишком мало, не выполняя или вовсе забывая о своём долге, – доктор же Клоубонни делал неизмеримо больше, чем от него требовалось. И сейчас его долг – долг врача и доброго человека – уже был выполнен. Сегодня он сделал всё, что мог, и теперь пришёл черёд долга перед самим собою. Руководствуясь им, доктор должен был бы лечь и уснуть, чтобы завтра с новыми силами взяться за дело. Однако доктор здесь, и он просит прощения – не за себя практически: за самую судьбу; и это уже выше его долга.
Доктор всё ещё был на коленях – только Гаттерас почти не умел улыбаться… Сейчас бы он скорее приказал сжечь «Форвард», чем сумел бы придать своему лицу подобающее выражение. Даже его – насколько это было возможно – поспешное движение головой, предположительно означавшее «Я не корю вас», получилось слабым и совсем не выразительным. Гаттерас понимал, что этого недостаточно, но тело не слушалось его.
Однако Клоубонни понял. Его молящий взгляд, впивавшийся в Гаттераса, немного успокоился. В безнадёжности расставленные руки опустились в прежнее положение с былой мягкостью. Доктор был благодарен.
Гаттерас молчал и смотрел на него. Полумёртвая интуиция говорила ему, что Клоубонни хватается за это мгновение: в последнее время капитан, забившись в угол, никого и ничего не желал видеть, и доктор, наверное, скучает по нему. Хотя Гаттерас ещё не совсем понимал, как вообще можно по нему соскучиться. Во всяком случае, в его родной стране этого не умели.
Гаттерас не возвращался в мир живых и не покидал мира своего оцепенения; он глядел на доктора из-под полуопущенных век и уже почти не видел его. Смутные, рваные образы бродили дорогами его сознания, и в их сопровождении, упрямый, как он сам, неугомонно и с непонятной настойчивостью лился рождественский гимн…
Hark!. The herald angels sing…
«Glory to the newborn king!..»
Гаттерасу, возможно, показалось бы очень нелепым упорное повторение этих строчек в сложившейся ситуации, если бы здравый смысл не был заморожен намертво. Он уже опустил глаза и уставился в пол, когда вдруг случилось непредвиденное.
Клоубонни внезапно поднял руку и приложил тыльную сторону ладони ему ко лбу.
Словно кто зажал рот его внутреннему голосу, и тот захлебнулся. Неожиданно острое чувство среди всего заторможенного, замёрзшего, погибшего мигом подняло в нём болезненное и безотчётное возмущение; удивление вспылило в нём; глаза самопроизвольно вытаращились – и он почти подался назад. Между тем Клоубонни отнёсся к возмущению Гаттераса весьма бесстрастно – и очень спокойно и как будто удовлетворённо убрал руку назад. И когда Гаттерас уже провожал эту руку круглыми от потрясения глазами, до него вдруг дошло, что это был простой профессиональный жест. Доктор Клоубонни проверял, всё ли с ним в порядке.
Потом доктор даже слабо улыбнулся. Улыбка эта была печальна, он по-прежнему молчал – но в глазах у него светились искорки радости, непонятной для Гаттераса. Доктора почему-то забавляла диковатая реакция его капитана. А Гаттерас, быстро вернувшийся в полутьму своих горестей, взглянул из неё на доктора всё таким же больным взглядом.
Hark! The herald angels sing…
«Glory to the newborn King...»
With th'angelic host proclaim…
Christ is born in Bethlehem...
Прошла минута, быть может, больше, быть может, целый час. Ни один из них не изменил своего положения и не издал ни звука. Наконец доктор поднял голову и посмотрел на Гаттераса взглядом несколько более решительным. Доктор чуть придвинулся к стене; Гаттерас не шелохнулся. Гимн прочно застрял у него в голове и как будто занял его сознание полностью. Теперь он методично подбирал слова, словно сочинял этот гимн заново; и он совершенно не понимал, зачем это делает.
Joyful, all ye nations rise!..
Join the triumph of the skies!..
Что-то значимое было в постоянном повторении этих слов, не имевших ни малейшего отношения к тому ужасу, боли и потерям, к лютому морозу, к безнадёжному будущему – ко всему, что окружало его спутников и его самого. Между тем Клоубонни, совсем успокоенный сговорчивостью своего друга, приблизился к Гаттерасу вплотную и опустился на пол прямо рядом с ним, точно также прислонившись к стене. Гаттерас не возражал. И хоть он не чувствовал холода и не нуждался, как ему казалось, ни в какой поддержке, ему вдруг стало чуть лучше. Хотя наибольшую долю спектра чувств занял протест: Гаттерасу было совсем не легко признаться себе, что он хочет, чтобы доктор остался. Гимн всё не оставлял его и как будто изолировал от всего окружающего. Впрочем, Гаттерасу казалось, что теперь он больше не хочет этого. Долгие холодные часы он молчал, тихо глядя, как серебрится иней и плывёт туман по смрадному от тюленьего жира кубрику; он флегматично наблюдал, как доктор, и сам больной, носится туда-сюда, отвечая на хрипы и стоны экипажа… Теперь спокойной дыхание Клоубонни, раздававшееся почти у его уха, пристыдило его; и хотя он нечасто брался себя судить, сейчас он почувствовал нечто вроде угрызения совести.
Тут что-то заставило его осечься и взглянуть на себя со стороны. Что-то было не так, на его лице, похоже, что-то изменилось… И тут он с ужасом, проникшим в самое сердце, осознал, что уже долго смотрит на доктора почти жалобно! Это открытие было подобно разряду электричества; Гаттерас немедленно отвернулся, сменил выражение лица – но ведь разве Клоубонни обманешь?..
With th'angelic host proclaim,
Christ is born in Bethlehem!.. –
зазвучало в нём с новой силой, кода доктор приобнял его за плечи. Гаттерас уже не попытался отстраниться, хотя и ненавидел себя за эту слабость.
Hark! The herald angels sing…
«Glory to the newborn King!..»
Так прошло ещё некоторое время, и вдруг Гаттерас, у которого строчка Glory to the newborn King!.. в очередной раз завершила куплет, услышал извне точно такие же, ответные звуки!
Поначалу он не понял, что это было; но ему стоило только вновь немного повернуть голову в сторону доктора, как сердце перевернулось от безотчётного страха. Он осознал, как это можно было объяснить. Первое мгновенное удивление сменилось на второе, несоизмеримое с первым. Это был доктор – это доктор, опираясь виском о холодную стену, едва слышно, самым тихим шёпотом пел тот самый рождественский гимн с того самого места, где только что остановился несчастный капитан Гаттерас!..
-Christ, by highest heav'n adored;
Christ, the everlasting Lord!
Late in time behold Him come,
Offspring of the Favored One!
Как?.. Объяснение этому было только одно: доктор попросту прочитал его мысли. Но сейчас это было не так важно, потому что Гаттерас смутно ощущал странное. Первое, что пришло ему в голову: это похоже на то ощущение, когда помещают в горячую воду отмороженную конечность. Это сердце постепенно начало оживать внутри у Гаттераса; оно начало живее гнать кровь, оно работало уже не по привычке. Голос доктора, прерывавшийся на высоких нотах, заполнил весь слух капитана, и он с каким-то странным чувством понимал, что про себя повторяет эти же строчки, попадая ровно в такт…
И он не успел заметить, когда начал вторить доктору…
-Veiled in flesh, the Godhead see,
Hail th'incarnate Deity!..
-Pleased as man with men to dwell,
Jesus, our Immanuel!..
-Hark! The herald angels sing,
«Glory to the newborn King!»
Гаттерас не узнавал собственный голос, он не чувствовал, что злостно фальшивит; будто кто-то свыше подсказывал ему слова. И хотя он бы в это никогда не поверил, он всё равно повторял за доктором, хватался за его мелодию… Гаттерас чувствовал нечто вроде страха, заканчивая очередную строчку, – а вдруг дальше пойдут не те слова? И всякий раз немного поднимался духом, когда доктор произносил в точности то же, что и он сам.
Голова Гаттераса самопроизвольно упала на плечо Клоубонни, и тот только крепче обнял его. Никакой надежды, никакой веры нельзя было ожидать, но капитану Гаттерасу, которому стало тепло и который только сейчас понял, как мёрзли кончики пальцев (он сел как можно дальше от печи), отчего-то полегчало на сердце. Его безбрежное горе и гложущее одиночество вдруг забылись в незамысловатых нотках рождественского гимна.
Над безвозвратно погибшем, пленённом во льдах «Форвардом», над безрадостной ледяной пустыней, в смертоносном холодном воздухе, неслись два одиноких мужских голоса – одни на всё огромное пространство, никем и никогда ещё не пройденное.
-Hail! the heav'n born Prince of Peace!
Hail! the Sun of Righteousness!
Light and life to all He brings,
Ris'n with healing in His wings!
Суровые бездушные глыбы, тёмное слепое небо и обледеневший бриг с обвисшими вантами; и всепоглощающее отчаяние, чёрная безнадёжность не могли победить, уничтожить эти тихие, но сильные голоса. Два человека, один – верующий в Бога, другой – только в себя, воздавали хвалу Царю Небесному в таком месте, где, казалось, любое слово молитвы было обречено на погибель.
-Mild He lays His glory by,
Born that man no more may die!
Born to raise the sons of Earth!
Born to give them second birth!
Смертельная тишина повисла в кубрике, а Клоубонни и Гаттерас не умолкали, поддерживая друг друга, почему-то оба захваченные мыслью, что очень кстати бодрствуют в эту ночь: дежурный у печки уже давно спал.
Но огонь не гас, тепло, добытое через слёзы, жертвы и страдания, ещё наполняло помещение. И пока бились сердца этих двух человек, певших рождественский гимн на полюсе холода, желавшие уйти из полярный страны с миром могли не терять надежды.
-Hark! The herald angels sing!
«Glory to the newborn King!..»
И о названии. Это снова к "Дарам Смерти".
“Stay close to me,” he [Harry] said quietly. - глава "The Forest Again". Я порылась в книге и решила, раз уж обратилась туда за эмоциями, то не поискать ли там названия? Это, пожалуй, чересчур прямолинейно и, может, не совсем подходяще... Но зато перекликается со строчками Богушевской "Будь, пожалуйста, рядом, будь!.." - и это показалось мне добрым знаком.
So...
Я перечитывала "Дары Смерти" в оригинале (femina stulta я: ведь с первых строчек именно знала, что там полно аллюзий на мотивы "Даров", - а залезла в них только сейчас!) - да, именно за настроением. Теперь-то я уж точно знаю, что, как могла, освободила фик от светло-грустных мыслей, которым там совсем не место.
So - сейчас думаю частично по-английски...
Название: (пока ещё рабочее) Stay Close To Me
Герои: Джон Гаттерас, доктор Клоубонни
Жанр: angst, hurt/comfort
Отказ: Гаттерас и Клоубонни принадлежат Верну, гимн "Hark! The Herald Angels Sing!" - Чарльзу и Джону Уэсли, а также Феликсу Мендельсону, пусть делят, как хотят.
Описание: "В этот день было Рождество..."
читать дальше
25 декабря 1860 года.
К 150-ему юбилею памятного Рождества
К 150-ему юбилею памятного Рождества
Stay Close To Me
Гаттерас затылком ощущал смёрзшиеся волокна дерева. Он как будто всем телом, каждой его клеточкой и каждым квадратным дюймом его пустил неразрываемые, живые побеги к своему бедному кораблю. Эти узы ныли и болели. Именно так тяжело раненый человек, стонущий и истекающий кровью, остро и болезненно ощущает своё тело: такое целостное, нерушимое, совершенное – и несправедливо повреждённое… Руки, грудь, плечи, мускулы – какое это сокровище! И осознаёт его человек лишь тогда, когда встречает угрозу лишиться всего этого.
Сейчас Гаттерас уже не чувствовал, что это его плоть язвят, жгут и терзают языки пламени; что это он горит и трещит в весёлых, озорных костерках; слёзы прошли, и теперь Гаттерасу казалось, что из него вынули душу.
Голова его была запрокинута, глаза закатились. Гаттерас осознанно вдыхал и выдыхал, словно боялся, что может позабыть дышать.
Он помнил туманное, далёкое время. Когда ему было двадцать лет, когда полярные ветра впервые трепали ему волосы и мороз лизал его щёки, превращая кожу в камень, его порой одолевало смутное удивление. Среди незнакомого, никем не преодолённого, дикого пейзажа он ни капельки не менялся; под тяжестью лишений ни чёрточки его лица, ни изгиб пальцев, ни линии силуэта не приобретали каких-либо особенных форм. Тогда это казалось ему странным. Через пятнадцать лет, привыкнув к страданию и сросшись с опасностью почти воедино, он находил очень естественным видеть в темноте свои руки, ровно такие же, как и в те дни, когда под ними пели от напряжения тугие снасти «Форварда». Гаттерас сидел, мёртво прислонившись к стене, наполовину согнув ноги и бросив руки на колени. Внутри у него было сухо, пусто и больно, как одному в заброшенном доме. Порой оцепеневший разум, тупо бродивший по кругу, как привязанная лошадь, возвращался к недавнему кошмару. И когда в ушах Гаттераса звучали глухие, отдалённые голоса, вновь и вновь клянущие судьбу и требующие огня, он ясно чувствовал, что может ничком повалиться на пол. Бедняги… Очевидно, все они считали, что его нисколько не трогают бедствия экипажа, - однако он не был бы собой, если бы мог остаться к ним равнодушен. Они не понимали его. Что ж? Быть понятым он и не пытался.
Но если он не считал нужным показывать, что жалеет своих матросов, причина ли это, чтобы ненавидеть его? Хоть ненависть его не разрушала (потому что ненависть к Джону Гаттерасу для ряда человеческих существ – в порядке вещей, как сон или еда), он чувствовал острую несправедливость. Его ли вина, что пресечь её он был неспособен?
И он не мог винить доктора. Клоубонни только выполнял свой долг. Ведь у него есть свой долг!.. А у Джона Гаттераса – свой.
…Когда борта трещали под ударами топора, он чувствовал, что ему ломают кости.
К чему ему ещё было привязываться, если не к своему бригу, своему «Форварду», своим крыльям, которые отнесли бы его к заветной цели?.. Придёт ли время, когда у него отнимут «Форвард»? – и тогда они не оставят ему ничего!..
Слабо тлевшее сознание Гаттераса улетело далеко от полюса холода. Оно возвратилось туда, где его не ждали и не желали знать; и однако за то место, которое распустилось блёклыми красками в его воображении, он готов был порвать горло любому американцу. Оно улетело в Англию. И Гаттерас видел себя – лет десяти, в мягком зеленоватом свете среди пожелтевшей директорианской мебели; он видел звёзды, мерцавшие над Сити сквозь полупрозрачную занавеску, он видел большую тяжёлую люстру, вычищенную к празднику до блеска и сверкавшую хрустальными гранями. Среди бесчисленных столиков, ломившихся от мисок с пудингами и печеньем, бегал четырнадцатилетний Сэм Фергюссон, и маленький Джон со жгучей завистью слушал, как тот счастливо выкрикивает отрывистые, но восторженные подробности своего первого путешествия… Тогда-то он и прошептал сквозь зубы: «А я… а я… А я – открою Северный полюс!» И сжал маленькие кулачки. А потом в гостиную впархивает мама в воздушном праздничном платье, на ходу она складывает газету в руках отца и с размаху садится за рояль… Все собираются вокруг, и маленький Джон, чувствуя, как бессознательная вера трепещет где-то у него в груди, с восторгом поднимается на носочки, готовый петь рождественский гимн.
Рождество.
То, что сегодня было Рождество, он осознавал точно так же, как понимал, что день сменил ночь, а сейчас близится вечер. Это ни в коей мере не могло его касаться. Матросы болели цингой, Пэн неистовствовал, Шандон глухо бунтовал, милый доктор разрывался на части, снаружи было -52˚С, кончался год, наступало новое Рождество.
Сейчас его не интересовало ровно ничего. Жизнь в нём тлела, как мокрая бумага, и он не чувствовал в себе способности встать – даже просто поднять голову. Но несмотря на это, несмотря на холодную апатию и бездну отчаяния, в которой пребывал осиротевший, обесчещенный капитан, в его ушах упрямо, тихо, но чисто звучал его собственный голос. Гаттерас не сразу заметил. Не сразу уловил, но не особенно удивился. Он был на это неспособен.
Голос звучал через какие-то едва слышные шумы. Он пел в регистре прошлых воспоминаний.
Hark!. The herald angels sing…
«Glory to the newborn King!..
Peace on Earth, and mercy mild…
God and sinners reconciled!..»
Воображение бессознательно подсовывало чуждое щекочущее чувство от остролистового венка, пряный запах торта, высокий звон ёлочных игрушек. Аморфные, редуцированные образы, перегруженным составом двигавшиеся у него в голове, добавляли какой-то странной остроты в постигшую его трагедию.
Гаттерас не понимал и не хотел понимать, почему именно этот гимн застрял в его памяти – это после того, как религия у него утратила величие, смысл и святость: стала просто способом держать людей уверенными в будущем. Ведь нам не дано узнать, почему иные пустяки и глупости крепко сидят у нас в голове; студенты бесятся, что не могут запомнить законов и определений, в то время как держат в памяти целые абзацы из любимых книг. Гаттерас не осознавал ни значимости, ни прелести этих мелодичных и наивных слов. Он просто крутил их в голове, как крутил бы в руках какой-нибудь предмет, будь у него силы задействовать руки. По неизвестной причине проснувшиеся памятные звуки, записанные на корку его мозга, очень кстати заполнили голову. Нужно было на что-то отвлекаться, чтобы не умереть от бездействия.
При этом он не замечал, что тихие мелодии неслышно бегут по неизвестным канальчикам к его сердцу.
Joyful, all ye nations rise!..
Join the triumph of the skies!..
With th'angelic host proclaim,
Christ is born in Bethlehem!..
Hark! The herald angels sing…
«Glory to the newborn King!..»
И снова. И снова. И с той же самой строчки – и опять к тому моменту, когда у матери впервые сфальшивила клавиша.
«Peace on Earth, and mercy mild…
God and sinners reconciled!..»
Вдруг что-то вырвало его разум из холодной дремоты. Он услышал слева от себя какое-то движение. Кто-то пробирался к нему, осторожно перемещаясь по полутёмному, парализованному отчаянием кубрику. Гаттерас и не думал поворачивать голову. Ему не было нужно. Он уже научился узнавать эти мягкие, ловкие звуки – отличать их от всего остального, тёмного и грязного, чем полнилось тесное помещение.
Доктор Клоубонни появился перед его глазами. Внезапно сменившиеся образы ударили по мозгу Гаттераса с силой, опасной для его теперешнего состояния; капитану стоило некоторого труда, чтобы привыкнуть к виду этой бледной кожи и нестриженых светлых волос. Гаттерас заметил, что доктор не похудел и не осунулся, но вот лицо у него было белое-белое – и глаза его, обычно маленькие, теперь расширились и горели ярче.
Доктор приблизился и, не сказав ни слова, опустился рядом с ним на колени. Не потому, что ему было некуда сесть. Просто потому, что он действительно встал на колени. Подбородок доктора немного подрагивал. Гаттерас понял, что доктор пришёл молить о прощении.
Это больно смутило уединение Гаттераса. Капитан чувствовал, что он должен улыбнуться или хотя бы кивнуть ему. Ведь он не мог обвинять доктора. У того были больные на руках, он целыми часами обдумывал их положение, прикидывал, боролся с безысходностью… Гаттерасу было решительно всё равно, мучила ли совесть Шандона или любого другого из его неверного экипажа, - но в отношении доктора такие вопросы не обсуждались.
Ведь доктор Клоубонни был лучше всех, кто отправился к Северному полюсу в 1860 году; ведь он вообще был лучшим из людей, которых Гаттерас встречал когда-либо. Большинство из них делали слишком мало, не выполняя или вовсе забывая о своём долге, – доктор же Клоубонни делал неизмеримо больше, чем от него требовалось. И сейчас его долг – долг врача и доброго человека – уже был выполнен. Сегодня он сделал всё, что мог, и теперь пришёл черёд долга перед самим собою. Руководствуясь им, доктор должен был бы лечь и уснуть, чтобы завтра с новыми силами взяться за дело. Однако доктор здесь, и он просит прощения – не за себя практически: за самую судьбу; и это уже выше его долга.
Доктор всё ещё был на коленях – только Гаттерас почти не умел улыбаться… Сейчас бы он скорее приказал сжечь «Форвард», чем сумел бы придать своему лицу подобающее выражение. Даже его – насколько это было возможно – поспешное движение головой, предположительно означавшее «Я не корю вас», получилось слабым и совсем не выразительным. Гаттерас понимал, что этого недостаточно, но тело не слушалось его.
Однако Клоубонни понял. Его молящий взгляд, впивавшийся в Гаттераса, немного успокоился. В безнадёжности расставленные руки опустились в прежнее положение с былой мягкостью. Доктор был благодарен.
Гаттерас молчал и смотрел на него. Полумёртвая интуиция говорила ему, что Клоубонни хватается за это мгновение: в последнее время капитан, забившись в угол, никого и ничего не желал видеть, и доктор, наверное, скучает по нему. Хотя Гаттерас ещё не совсем понимал, как вообще можно по нему соскучиться. Во всяком случае, в его родной стране этого не умели.
Гаттерас не возвращался в мир живых и не покидал мира своего оцепенения; он глядел на доктора из-под полуопущенных век и уже почти не видел его. Смутные, рваные образы бродили дорогами его сознания, и в их сопровождении, упрямый, как он сам, неугомонно и с непонятной настойчивостью лился рождественский гимн…
Hark!. The herald angels sing…
«Glory to the newborn king!..»
Гаттерасу, возможно, показалось бы очень нелепым упорное повторение этих строчек в сложившейся ситуации, если бы здравый смысл не был заморожен намертво. Он уже опустил глаза и уставился в пол, когда вдруг случилось непредвиденное.
Клоубонни внезапно поднял руку и приложил тыльную сторону ладони ему ко лбу.
Словно кто зажал рот его внутреннему голосу, и тот захлебнулся. Неожиданно острое чувство среди всего заторможенного, замёрзшего, погибшего мигом подняло в нём болезненное и безотчётное возмущение; удивление вспылило в нём; глаза самопроизвольно вытаращились – и он почти подался назад. Между тем Клоубонни отнёсся к возмущению Гаттераса весьма бесстрастно – и очень спокойно и как будто удовлетворённо убрал руку назад. И когда Гаттерас уже провожал эту руку круглыми от потрясения глазами, до него вдруг дошло, что это был простой профессиональный жест. Доктор Клоубонни проверял, всё ли с ним в порядке.
Потом доктор даже слабо улыбнулся. Улыбка эта была печальна, он по-прежнему молчал – но в глазах у него светились искорки радости, непонятной для Гаттераса. Доктора почему-то забавляла диковатая реакция его капитана. А Гаттерас, быстро вернувшийся в полутьму своих горестей, взглянул из неё на доктора всё таким же больным взглядом.
Hark! The herald angels sing…
«Glory to the newborn King...»
With th'angelic host proclaim…
Christ is born in Bethlehem...
Прошла минута, быть может, больше, быть может, целый час. Ни один из них не изменил своего положения и не издал ни звука. Наконец доктор поднял голову и посмотрел на Гаттераса взглядом несколько более решительным. Доктор чуть придвинулся к стене; Гаттерас не шелохнулся. Гимн прочно застрял у него в голове и как будто занял его сознание полностью. Теперь он методично подбирал слова, словно сочинял этот гимн заново; и он совершенно не понимал, зачем это делает.
Joyful, all ye nations rise!..
Join the triumph of the skies!..
Что-то значимое было в постоянном повторении этих слов, не имевших ни малейшего отношения к тому ужасу, боли и потерям, к лютому морозу, к безнадёжному будущему – ко всему, что окружало его спутников и его самого. Между тем Клоубонни, совсем успокоенный сговорчивостью своего друга, приблизился к Гаттерасу вплотную и опустился на пол прямо рядом с ним, точно также прислонившись к стене. Гаттерас не возражал. И хоть он не чувствовал холода и не нуждался, как ему казалось, ни в какой поддержке, ему вдруг стало чуть лучше. Хотя наибольшую долю спектра чувств занял протест: Гаттерасу было совсем не легко признаться себе, что он хочет, чтобы доктор остался. Гимн всё не оставлял его и как будто изолировал от всего окружающего. Впрочем, Гаттерасу казалось, что теперь он больше не хочет этого. Долгие холодные часы он молчал, тихо глядя, как серебрится иней и плывёт туман по смрадному от тюленьего жира кубрику; он флегматично наблюдал, как доктор, и сам больной, носится туда-сюда, отвечая на хрипы и стоны экипажа… Теперь спокойной дыхание Клоубонни, раздававшееся почти у его уха, пристыдило его; и хотя он нечасто брался себя судить, сейчас он почувствовал нечто вроде угрызения совести.
Тут что-то заставило его осечься и взглянуть на себя со стороны. Что-то было не так, на его лице, похоже, что-то изменилось… И тут он с ужасом, проникшим в самое сердце, осознал, что уже долго смотрит на доктора почти жалобно! Это открытие было подобно разряду электричества; Гаттерас немедленно отвернулся, сменил выражение лица – но ведь разве Клоубонни обманешь?..
With th'angelic host proclaim,
Christ is born in Bethlehem!.. –
зазвучало в нём с новой силой, кода доктор приобнял его за плечи. Гаттерас уже не попытался отстраниться, хотя и ненавидел себя за эту слабость.
Hark! The herald angels sing…
«Glory to the newborn King!..»
Так прошло ещё некоторое время, и вдруг Гаттерас, у которого строчка Glory to the newborn King!.. в очередной раз завершила куплет, услышал извне точно такие же, ответные звуки!
Поначалу он не понял, что это было; но ему стоило только вновь немного повернуть голову в сторону доктора, как сердце перевернулось от безотчётного страха. Он осознал, как это можно было объяснить. Первое мгновенное удивление сменилось на второе, несоизмеримое с первым. Это был доктор – это доктор, опираясь виском о холодную стену, едва слышно, самым тихим шёпотом пел тот самый рождественский гимн с того самого места, где только что остановился несчастный капитан Гаттерас!..
-Christ, by highest heav'n adored;
Christ, the everlasting Lord!
Late in time behold Him come,
Offspring of the Favored One!
Как?.. Объяснение этому было только одно: доктор попросту прочитал его мысли. Но сейчас это было не так важно, потому что Гаттерас смутно ощущал странное. Первое, что пришло ему в голову: это похоже на то ощущение, когда помещают в горячую воду отмороженную конечность. Это сердце постепенно начало оживать внутри у Гаттераса; оно начало живее гнать кровь, оно работало уже не по привычке. Голос доктора, прерывавшийся на высоких нотах, заполнил весь слух капитана, и он с каким-то странным чувством понимал, что про себя повторяет эти же строчки, попадая ровно в такт…
И он не успел заметить, когда начал вторить доктору…
-Veiled in flesh, the Godhead see,
Hail th'incarnate Deity!..
-Pleased as man with men to dwell,
Jesus, our Immanuel!..
-Hark! The herald angels sing,
«Glory to the newborn King!»
Гаттерас не узнавал собственный голос, он не чувствовал, что злостно фальшивит; будто кто-то свыше подсказывал ему слова. И хотя он бы в это никогда не поверил, он всё равно повторял за доктором, хватался за его мелодию… Гаттерас чувствовал нечто вроде страха, заканчивая очередную строчку, – а вдруг дальше пойдут не те слова? И всякий раз немного поднимался духом, когда доктор произносил в точности то же, что и он сам.
Голова Гаттераса самопроизвольно упала на плечо Клоубонни, и тот только крепче обнял его. Никакой надежды, никакой веры нельзя было ожидать, но капитану Гаттерасу, которому стало тепло и который только сейчас понял, как мёрзли кончики пальцев (он сел как можно дальше от печи), отчего-то полегчало на сердце. Его безбрежное горе и гложущее одиночество вдруг забылись в незамысловатых нотках рождественского гимна.
Над безвозвратно погибшем, пленённом во льдах «Форвардом», над безрадостной ледяной пустыней, в смертоносном холодном воздухе, неслись два одиноких мужских голоса – одни на всё огромное пространство, никем и никогда ещё не пройденное.
-Hail! the heav'n born Prince of Peace!
Hail! the Sun of Righteousness!
Light and life to all He brings,
Ris'n with healing in His wings!
Суровые бездушные глыбы, тёмное слепое небо и обледеневший бриг с обвисшими вантами; и всепоглощающее отчаяние, чёрная безнадёжность не могли победить, уничтожить эти тихие, но сильные голоса. Два человека, один – верующий в Бога, другой – только в себя, воздавали хвалу Царю Небесному в таком месте, где, казалось, любое слово молитвы было обречено на погибель.
-Mild He lays His glory by,
Born that man no more may die!
Born to raise the sons of Earth!
Born to give them second birth!
Смертельная тишина повисла в кубрике, а Клоубонни и Гаттерас не умолкали, поддерживая друг друга, почему-то оба захваченные мыслью, что очень кстати бодрствуют в эту ночь: дежурный у печки уже давно спал.
Но огонь не гас, тепло, добытое через слёзы, жертвы и страдания, ещё наполняло помещение. И пока бились сердца этих двух человек, певших рождественский гимн на полюсе холода, желавшие уйти из полярный страны с миром могли не терять надежды.
-Hark! The herald angels sing!
«Glory to the newborn King!..»
конец
И о названии. Это снова к "Дарам Смерти".
“Stay close to me,” he [Harry] said quietly. - глава "The Forest Again". Я порылась в книге и решила, раз уж обратилась туда за эмоциями, то не поискать ли там названия? Это, пожалуй, чересчур прямолинейно и, может, не совсем подходяще... Но зато перекликается со строчками Богушевской "Будь, пожалуйста, рядом, будь!.." - и это показалось мне добрым знаком.
@настроение: смутно-взволнованное
-
-
14.02.2011 в 18:50Доктора жаль. Сколько он тепла отдал и сколько боли принял - что же с ним будет после этого похода. Кажется, прежним он вряд ли станет.
Наверное, опять глупость, но невольно приходит в голову параллель с Аронаксом - того тоже на полюс практически за шкирку с собой притащили. Но... нет, это снова антиподы! Вот ведь крутятся в голове эти два полюса - сравнивать и не сравнить!
*подумав* Жюльверновские учёные - невероятные люди!
-
-
14.02.2011 в 19:07Скажем так: доктора никто не неволил.
-
-
22.11.2011 в 22:26-
-
22.11.2011 в 23:00-
-
20.01.2014 в 18:31И при том, что я до сих пор не читала оригинальную книжку, - теперь обязательно буду - ваш доктор очень зацепил.
-
-
20.01.2014 в 18:56Я буду очень рада, я всегда в восторге от новых читателей.))
-
-
24.04.2015 в 19:25Какое неожиданное и трогательное подтверждение старой мысли, что друг настоящий делит с тобой не только трудности, но и праздники. Пусть и в таких необычных, исключительных обстоятельствах. Тогда и два человека - это уже компания немалая.