Today is only yesterday's tomorrow
27 марта (продолжение)
-Не можете ли вы рассказать нам, что случилось после того, как вас унесло водой? – живо спрашивает Пенкроф.
Что было после?.. После был вихрь, страшный ледяной вихрь, водяная пыль пропитывала пространство; была боль в ладонях, одеревеневших от холода, из последних сил цепляющихся за сеть; и волокна врезались в кожу; зачем я зажмурился; зачем я не видел вас; зачем я не пришёл вам на помощь?.. читать дальшеЧто было после, Пенкроф? – боль, страх, крики, невероятно огромный и опасный мир вокруг нас, в котором мы были одни – без Сайреса… Что было после с вами, Сайрес? – вот так следовало задать этот вопрос.
А Сайрес помнит и может рассказать очень немногое. Это всё я мог бы себе представить во вспышках кошмарных видений, которыми атаковало меня лихорадочное забытьё; теперь я помню уже смутно – вид Сайреса мгновенно всё развеял. Но и этого хватает, пожалуй, чтобы я вздрагивал; наряду с тем, что Сайрес помнит, меня волнуют и обстоятельства того, чего он не помнит. Кто притащил его сюда? И если он был – зачем не открыл себя?
Когда Сайрес заканчивает, сообщая, что его сознание оборвалось, когда он стал погружаться в пучину, Пенкроф нетерпеливо пожимает плечами:
-Однако, - замечает он, - вас, несомненно, выбросило на берег и вы нашли в себе силы дойти до этого места. Ведь Наб видел отпечатки ваших шагов.
Несомненно. Это всё, что можно предположить, если верить ходу вашей мысли. Если не допускать какой-то таинственной, сторонней помощи, пришедшей как раз в нужный момент…
-Да, это так, - задумчиво отвечает Сайрес, взгляд его упирается в бледно-жёлтый примятый песок, потом медленно поднимается и встречается с моим – и я понимаю: Сайрес думает о том же, о чём и я. О том, что он не сам, – ведь этого быть не может. Он понимает это, потому что это с ним было, потому что он чудом избежал смерти, находясь в её объятиях и испытав на себе всё, что они несут с собой… А я понимаю, потому что чувствую это – не могу не чувствовать, – мне стоит взглянуть на него, чтобы тут же увериться: здесь не обошлось без вмешательства чего-то неизвестного. – А вы не видели других следов человека на этом побережье?
«Ни одного, - быстро говорю я, продолжая вслух разговор, начатый мысленно. – Да если бы вам и встретился случайно некий спаситель, оказавшийся на месте как раз вовремя, не для того же он вытащил вас из воды, чтобы тотчас же покинуть!»
-Вы совершенно правы, дорогой Спилет… - на одно мгновение мне удаётся снова поймать пущенный в мою сторону взгляд, и я довольствуюсь этим, пока Сайрес обращается к своему верному слуге: - Скажи, Наб, это не ты… ты не мог бы, в минуту рассеянности когда… - Нет, это был бы вздор. – Нет, это вздор. Уцелел ли ещё хоть один из этих следов?
-Да, господин, - отвечает Наб, полный беспрекословной готовности помочь своему хозяину в разрешении любой загадки, пусть и не понимая его мыслей до конца. И пока Наб объясняет, где остался последний сохранившийся след, а Сайрес медленно просит Пенкрофа сравнить его башмаки с ним, я тихонько сижу на своём месте прямо рядом с Сайресом, опустив голову и счастливо улыбаясь себе в воротник. Да, это странно, это загадочно – всё так, но… Но Пенкроф и Наб уходят, и я поднимаю лицо навстречу Сайресу.
-Произошли необъяснимые вещи.
«Да, всё это действительно необъяснимо», - вот единственный ответ, который я могу дать ему, - и вот единственный вывод, который можно из всего этого сделать. Пока мы не узнаем большего, пока мы не поймём, где мы и что с нами будет, мы не сможем точнее сказать, что же происходило с нами в эти дни. Но я не прав – нет, я могу… Не касаясь спасения Сайреса. Не касаясь наших действий, решений, добычи огня; не касаясь охоты и попыток выжить; не касаясь даже того, что говорил и думал Пенкроф, – нет. Касаясь только того, как я звал Сайреса, вопрошая безучастный океан.
-Не будем пока ломать себе голову, дорогой Спилет. Мы поговорим об этом после, - тем временем говорит мне мой друг. И я всецело соглашаюсь с ним. Конечно, после! Всё потому, что вы здесь, мой дорогой Сайрес, потому что сейчас этот вопрос действительно значит очень, очень мало. Вы называли меня любопытным, даже настырным; только я всегда готов отбросить своё любопытство, затолкать его куда подальше – за то, что со мной делятся, за то, что на меня смотрят, за то, что со мной говорят – за то, что это будет случаться ещё, ещё и ещё, что бы там ни ждало нас дальше, за поворотом дороги.
Над бездонным ласково плещущимся морем, окутанное в лиловые сумерки, небо ленно гонит облака, большие и пушистые, как огромные клочки ваты. Бежит по берегу песок, и ветер, переменившись и задув в нашу сторону, разводит словно на большой палитре различные краски у меня над головой.
Трубы продуваются насквозь, воздух гуляет, свища и подвывая в путаных коридорах, а я лежу себе на спине, на песчаной постели, и в полузакрытых веках моих дремлет сон. Я совсем забыл, что пальто на мне нет; что угловатая каменная стена не защищает меня от ледяного дыхания, которое врывается через ближайший выход; я не чувствую, что на песке лежать колко и неудобно – меня всё это вовсе не беспокоит.
Что может меня тревожить сейчас? Что же может с нами случиться?
Мне тепло… Мне хорошо… Мне уютно.
Кто ещё из моих товарищей сейчас может сказать, что ни в чём не нуждается? Кто из них сейчас не посетует на наши беды, на наши злоключения, на наше феноменальное невезение, которое забросило нас на пустынный неизвестный берег, где нет ничего, кроме скал и отчаяния? А мне это уже не кажется важным.
И вовсе этот берег не безобразен, и вовсе не жестоки небеса, и даже океан, ранее вызывавший у меня кипучую неприязнь, не мнится мне теперь таким бездушным. Когда Сайреса несли на носилках, мне и вовсе казалось, что мы попали в земной рай.
Эти мгновения я записал на ту страницу моего сердца, которая всегда остаётся зашпиленной – укрытой от остальных взоров, запрятанной и существующей только для меня. Это словно место в любимой книге, которое ты отмечаешь закладкой, намеренно пропускаешь при перечитывании и открываешь лишь только тогда, когда отчаянно нуждаешься в утешении.
Я всё время оставался рядом с носилками, ни на минуту не отставая и не отходя от них, мне доставляло удовольствие просто обмениваться с Сайресом взглядами, когда тот поворачивал голову на своём ложе, осматривая пробегающие мимо окрестности. А я сопровождал этот взгляд, безмолвно вещая: вот здесь мы прятались от шквалистого ветра, когда Топ вёл нас к пещере… Вот здесь я остановился как вкопанный, поняв, что на этой земле стоит осень… А там, вы видите, вон там, я вскочил на обнажившиеся скалы, потому что не мог поверить, что вы – что вы! – утонули… Я не мог поверить в это, Сайрес. А сейчас мне кажется, что мы с вами уже никогда, никогда не расстанемся.
Сайрес следил за дорогой очень внимательно; его зоркие глаза обегали взглядом местность, он, несомненно, думал, рассуждал, делал какие-то выводы… А я не мог ни рассуждать, ни думать: я мог только наблюдать за тем, как неуловимо меняется складка меж его бровей и потихоньку подёргиваются усталостью резкие, ещё измождённые черты. Когда Сайрес уснул, утомлённый некоторой тряской, которой ввиду нашего движения всё же нельзя было избежать, я тем более не отошёл от него. Пенкроф и Наб, несшие его, больше наблюдали за дорогой, чем за ним, а Герберт, почти такой же счастливый, как я, всё время норовил убежать вперёд с истинно мальчишеской пылкостью. Поэтому никто не мог помешать мне, улучив удобную минутку, слегка, одними кончиками пальцев, прикасаться к его безвольно повисшей руке, а когда мы сделали небольшую остановку, чтобы передохнуть, – надёжно уложить её на грудь Сайреса.
Переход от пещерки до Труб был каким-то полётом, каким-то золотым сном; и теперь, когда я лежу на земле и не чувствую холода, меня согревает изнутри прекрасное воспоминание о том, как солнце застилало протяжный песчаный берег, а мы шли по нему, неся домой нашего спасённого товарища… Я счастлив? Наверное, да – я никогда не знал хорошенько, что такое счастье. Письмо – увлечённое волнение, работа – удовлетворение и восторг, а счастье, счастье?.. Я никогда не успевал его почувствовать, я летел в своём порыве, в своём призвании; я так люблю этот полёт – но теперь мне довелось испытать полёт иного рода.
Он мне даже больше нравится. Он приносит мир и покой.
Я не знал никогда, что так нуждаюсь в покое. Покой – да это «тьфу!» для любого журналиста, да это же позорное безделье, когда вокруг происходит столько всего интересного!.. Пока ты не окажешься во власти ревущего моря и твоего товарища не смоет в его пожирающие беспощадные пучины, ты не возжелаешь покоя как величайшего блаженства на свете.
С приходом нашим в Трубы нас ожидала неприятность – но это всё было настолько несущественно!.. Разорено, какая мелочь! Всё это восстановимо. Огонь погас? Тоже ерунда, мистер Пенкроф, добудет вам Сайрес огонь, в мгновение ока добудет! Мне обидно, конечно, что я обещал Сайресу огонь, а мы его не находим здесь; но зачем же надо так тревожится, как будто он погас для нас навсегда? Теперь наше полное и безоговорочное благополучие – лишь вопрос времени, и чудо произойдёт, едва Сайрес проснётся.
Пока он спит… Сайрес спит. И я в полной мере чувствую, как полюбил я тот покой, который эта мысль мне доставляет. Я слегка поворачиваю голову и вижу его, уложенного на импровизированную постель из сухих листьев и водорослей – всего, что не промокло при наводнении. Мы укрыли Сайреса всей нашей верхней одеждой, с которой было безопасно расстаться (впрочем, я отнюдь не считаюсь с этим соображением). Моя голова застывает в половинном обороте, я смотрю, не в силах оторваться, на спящего Сайреса. Он лежит на расстоянии вытянутой руки от меня – и я говорю так не просто потому, что это фигура речи: моя рука действительно протянута и невесомо касается его пальцев, выступающих из-за края чьей-то куртки. Я не потревожу вас, Сайрес… Я очень хочу, чтобы вы смогли отдохнуть. Я протянул к вам руку просто потому, что мне очень хочется, самому проснувшись, увидеть, что вы ещё здесь, со мною, действительно здесь – и больше меня не покинете!.. Я протянул к вам руку на случай, чтобы, если вы проснётесь первым, вы увидели, что в таком положении я заснул. Завтра вы исполните желание Пенкрофа и добудете ему огонь, раз ему так хочется, а потом мы обязательно сядем обсуждать, что нам следует делать дальше… и вы, конечно, опять спросите, остров это или материк, и постараетесь это выяснить, что, разумеется, тоже получится просто отлично… Если мы на острове, Сайрес, мы узнаем, как далеко от нас ближайшая земля, и доберёмся до неё, если сумеем… А если мы на материке, Сайрес, то мы не пожалеем сил, чтобы добраться до ближайшего поселения; ведь тогда всё станет проще… намного проще… Впрочем, для вас не существует невыполнимых задач… Что это – мои веки тяжелеют?.. Я засыпаю?.. Но Сайрес, я не хочу так скоро терять вас из виду!.. Впрочем, если я закрою глаза, я могу вас себе представить – могу представить ваше успокоенное и уже чуть оправившееся лицо, и тогда я, пожалуй, согласен закрыть глаза… Да, я же не спал всю прошедшую ночь… Господи, Господь милосердный!.. Я ведь не сделал ничего хорошего, а Ты послал мне такое счастье; словно это я спас Сайреса Смита от смерти!.. Ну ничего, ничего… Придёт и мой черёд спасти его, а сейчас я бы с удовольствием поблагодарил того незнакомца, который оказал мне, всем нам, такую великую услугу… Да, но мне спать так хочется… Пожалуй, это придётся отложить… Сайрес!.. А ведь мы так и не докончили наш разговор, начатый в корзине шара, - вы не помните?.. Мы с вами говорили о доме, куда мы все вернёмся, который у нас опять будет, когда мы вырвемся из центра сопротивления южан… Вы не помните?.. Дом… который у нас будет…
-Не можете ли вы рассказать нам, что случилось после того, как вас унесло водой? – живо спрашивает Пенкроф.
Что было после?.. После был вихрь, страшный ледяной вихрь, водяная пыль пропитывала пространство; была боль в ладонях, одеревеневших от холода, из последних сил цепляющихся за сеть; и волокна врезались в кожу; зачем я зажмурился; зачем я не видел вас; зачем я не пришёл вам на помощь?.. читать дальшеЧто было после, Пенкроф? – боль, страх, крики, невероятно огромный и опасный мир вокруг нас, в котором мы были одни – без Сайреса… Что было после с вами, Сайрес? – вот так следовало задать этот вопрос.
А Сайрес помнит и может рассказать очень немногое. Это всё я мог бы себе представить во вспышках кошмарных видений, которыми атаковало меня лихорадочное забытьё; теперь я помню уже смутно – вид Сайреса мгновенно всё развеял. Но и этого хватает, пожалуй, чтобы я вздрагивал; наряду с тем, что Сайрес помнит, меня волнуют и обстоятельства того, чего он не помнит. Кто притащил его сюда? И если он был – зачем не открыл себя?
Когда Сайрес заканчивает, сообщая, что его сознание оборвалось, когда он стал погружаться в пучину, Пенкроф нетерпеливо пожимает плечами:
-Однако, - замечает он, - вас, несомненно, выбросило на берег и вы нашли в себе силы дойти до этого места. Ведь Наб видел отпечатки ваших шагов.
Несомненно. Это всё, что можно предположить, если верить ходу вашей мысли. Если не допускать какой-то таинственной, сторонней помощи, пришедшей как раз в нужный момент…
-Да, это так, - задумчиво отвечает Сайрес, взгляд его упирается в бледно-жёлтый примятый песок, потом медленно поднимается и встречается с моим – и я понимаю: Сайрес думает о том же, о чём и я. О том, что он не сам, – ведь этого быть не может. Он понимает это, потому что это с ним было, потому что он чудом избежал смерти, находясь в её объятиях и испытав на себе всё, что они несут с собой… А я понимаю, потому что чувствую это – не могу не чувствовать, – мне стоит взглянуть на него, чтобы тут же увериться: здесь не обошлось без вмешательства чего-то неизвестного. – А вы не видели других следов человека на этом побережье?
«Ни одного, - быстро говорю я, продолжая вслух разговор, начатый мысленно. – Да если бы вам и встретился случайно некий спаситель, оказавшийся на месте как раз вовремя, не для того же он вытащил вас из воды, чтобы тотчас же покинуть!»
-Вы совершенно правы, дорогой Спилет… - на одно мгновение мне удаётся снова поймать пущенный в мою сторону взгляд, и я довольствуюсь этим, пока Сайрес обращается к своему верному слуге: - Скажи, Наб, это не ты… ты не мог бы, в минуту рассеянности когда… - Нет, это был бы вздор. – Нет, это вздор. Уцелел ли ещё хоть один из этих следов?
-Да, господин, - отвечает Наб, полный беспрекословной готовности помочь своему хозяину в разрешении любой загадки, пусть и не понимая его мыслей до конца. И пока Наб объясняет, где остался последний сохранившийся след, а Сайрес медленно просит Пенкрофа сравнить его башмаки с ним, я тихонько сижу на своём месте прямо рядом с Сайресом, опустив голову и счастливо улыбаясь себе в воротник. Да, это странно, это загадочно – всё так, но… Но Пенкроф и Наб уходят, и я поднимаю лицо навстречу Сайресу.
-Произошли необъяснимые вещи.
«Да, всё это действительно необъяснимо», - вот единственный ответ, который я могу дать ему, - и вот единственный вывод, который можно из всего этого сделать. Пока мы не узнаем большего, пока мы не поймём, где мы и что с нами будет, мы не сможем точнее сказать, что же происходило с нами в эти дни. Но я не прав – нет, я могу… Не касаясь спасения Сайреса. Не касаясь наших действий, решений, добычи огня; не касаясь охоты и попыток выжить; не касаясь даже того, что говорил и думал Пенкроф, – нет. Касаясь только того, как я звал Сайреса, вопрошая безучастный океан.
-Не будем пока ломать себе голову, дорогой Спилет. Мы поговорим об этом после, - тем временем говорит мне мой друг. И я всецело соглашаюсь с ним. Конечно, после! Всё потому, что вы здесь, мой дорогой Сайрес, потому что сейчас этот вопрос действительно значит очень, очень мало. Вы называли меня любопытным, даже настырным; только я всегда готов отбросить своё любопытство, затолкать его куда подальше – за то, что со мной делятся, за то, что на меня смотрят, за то, что со мной говорят – за то, что это будет случаться ещё, ещё и ещё, что бы там ни ждало нас дальше, за поворотом дороги.
***
Над бездонным ласково плещущимся морем, окутанное в лиловые сумерки, небо ленно гонит облака, большие и пушистые, как огромные клочки ваты. Бежит по берегу песок, и ветер, переменившись и задув в нашу сторону, разводит словно на большой палитре различные краски у меня над головой.
Трубы продуваются насквозь, воздух гуляет, свища и подвывая в путаных коридорах, а я лежу себе на спине, на песчаной постели, и в полузакрытых веках моих дремлет сон. Я совсем забыл, что пальто на мне нет; что угловатая каменная стена не защищает меня от ледяного дыхания, которое врывается через ближайший выход; я не чувствую, что на песке лежать колко и неудобно – меня всё это вовсе не беспокоит.
Что может меня тревожить сейчас? Что же может с нами случиться?
Мне тепло… Мне хорошо… Мне уютно.
Кто ещё из моих товарищей сейчас может сказать, что ни в чём не нуждается? Кто из них сейчас не посетует на наши беды, на наши злоключения, на наше феноменальное невезение, которое забросило нас на пустынный неизвестный берег, где нет ничего, кроме скал и отчаяния? А мне это уже не кажется важным.
И вовсе этот берег не безобразен, и вовсе не жестоки небеса, и даже океан, ранее вызывавший у меня кипучую неприязнь, не мнится мне теперь таким бездушным. Когда Сайреса несли на носилках, мне и вовсе казалось, что мы попали в земной рай.
Эти мгновения я записал на ту страницу моего сердца, которая всегда остаётся зашпиленной – укрытой от остальных взоров, запрятанной и существующей только для меня. Это словно место в любимой книге, которое ты отмечаешь закладкой, намеренно пропускаешь при перечитывании и открываешь лишь только тогда, когда отчаянно нуждаешься в утешении.
Я всё время оставался рядом с носилками, ни на минуту не отставая и не отходя от них, мне доставляло удовольствие просто обмениваться с Сайресом взглядами, когда тот поворачивал голову на своём ложе, осматривая пробегающие мимо окрестности. А я сопровождал этот взгляд, безмолвно вещая: вот здесь мы прятались от шквалистого ветра, когда Топ вёл нас к пещере… Вот здесь я остановился как вкопанный, поняв, что на этой земле стоит осень… А там, вы видите, вон там, я вскочил на обнажившиеся скалы, потому что не мог поверить, что вы – что вы! – утонули… Я не мог поверить в это, Сайрес. А сейчас мне кажется, что мы с вами уже никогда, никогда не расстанемся.
Сайрес следил за дорогой очень внимательно; его зоркие глаза обегали взглядом местность, он, несомненно, думал, рассуждал, делал какие-то выводы… А я не мог ни рассуждать, ни думать: я мог только наблюдать за тем, как неуловимо меняется складка меж его бровей и потихоньку подёргиваются усталостью резкие, ещё измождённые черты. Когда Сайрес уснул, утомлённый некоторой тряской, которой ввиду нашего движения всё же нельзя было избежать, я тем более не отошёл от него. Пенкроф и Наб, несшие его, больше наблюдали за дорогой, чем за ним, а Герберт, почти такой же счастливый, как я, всё время норовил убежать вперёд с истинно мальчишеской пылкостью. Поэтому никто не мог помешать мне, улучив удобную минутку, слегка, одними кончиками пальцев, прикасаться к его безвольно повисшей руке, а когда мы сделали небольшую остановку, чтобы передохнуть, – надёжно уложить её на грудь Сайреса.
Переход от пещерки до Труб был каким-то полётом, каким-то золотым сном; и теперь, когда я лежу на земле и не чувствую холода, меня согревает изнутри прекрасное воспоминание о том, как солнце застилало протяжный песчаный берег, а мы шли по нему, неся домой нашего спасённого товарища… Я счастлив? Наверное, да – я никогда не знал хорошенько, что такое счастье. Письмо – увлечённое волнение, работа – удовлетворение и восторг, а счастье, счастье?.. Я никогда не успевал его почувствовать, я летел в своём порыве, в своём призвании; я так люблю этот полёт – но теперь мне довелось испытать полёт иного рода.
Он мне даже больше нравится. Он приносит мир и покой.
Я не знал никогда, что так нуждаюсь в покое. Покой – да это «тьфу!» для любого журналиста, да это же позорное безделье, когда вокруг происходит столько всего интересного!.. Пока ты не окажешься во власти ревущего моря и твоего товарища не смоет в его пожирающие беспощадные пучины, ты не возжелаешь покоя как величайшего блаженства на свете.
С приходом нашим в Трубы нас ожидала неприятность – но это всё было настолько несущественно!.. Разорено, какая мелочь! Всё это восстановимо. Огонь погас? Тоже ерунда, мистер Пенкроф, добудет вам Сайрес огонь, в мгновение ока добудет! Мне обидно, конечно, что я обещал Сайресу огонь, а мы его не находим здесь; но зачем же надо так тревожится, как будто он погас для нас навсегда? Теперь наше полное и безоговорочное благополучие – лишь вопрос времени, и чудо произойдёт, едва Сайрес проснётся.
Пока он спит… Сайрес спит. И я в полной мере чувствую, как полюбил я тот покой, который эта мысль мне доставляет. Я слегка поворачиваю голову и вижу его, уложенного на импровизированную постель из сухих листьев и водорослей – всего, что не промокло при наводнении. Мы укрыли Сайреса всей нашей верхней одеждой, с которой было безопасно расстаться (впрочем, я отнюдь не считаюсь с этим соображением). Моя голова застывает в половинном обороте, я смотрю, не в силах оторваться, на спящего Сайреса. Он лежит на расстоянии вытянутой руки от меня – и я говорю так не просто потому, что это фигура речи: моя рука действительно протянута и невесомо касается его пальцев, выступающих из-за края чьей-то куртки. Я не потревожу вас, Сайрес… Я очень хочу, чтобы вы смогли отдохнуть. Я протянул к вам руку просто потому, что мне очень хочется, самому проснувшись, увидеть, что вы ещё здесь, со мною, действительно здесь – и больше меня не покинете!.. Я протянул к вам руку на случай, чтобы, если вы проснётесь первым, вы увидели, что в таком положении я заснул. Завтра вы исполните желание Пенкрофа и добудете ему огонь, раз ему так хочется, а потом мы обязательно сядем обсуждать, что нам следует делать дальше… и вы, конечно, опять спросите, остров это или материк, и постараетесь это выяснить, что, разумеется, тоже получится просто отлично… Если мы на острове, Сайрес, мы узнаем, как далеко от нас ближайшая земля, и доберёмся до неё, если сумеем… А если мы на материке, Сайрес, то мы не пожалеем сил, чтобы добраться до ближайшего поселения; ведь тогда всё станет проще… намного проще… Впрочем, для вас не существует невыполнимых задач… Что это – мои веки тяжелеют?.. Я засыпаю?.. Но Сайрес, я не хочу так скоро терять вас из виду!.. Впрочем, если я закрою глаза, я могу вас себе представить – могу представить ваше успокоенное и уже чуть оправившееся лицо, и тогда я, пожалуй, согласен закрыть глаза… Да, я же не спал всю прошедшую ночь… Господи, Господь милосердный!.. Я ведь не сделал ничего хорошего, а Ты послал мне такое счастье; словно это я спас Сайреса Смита от смерти!.. Ну ничего, ничего… Придёт и мой черёд спасти его, а сейчас я бы с удовольствием поблагодарил того незнакомца, который оказал мне, всем нам, такую великую услугу… Да, но мне спать так хочется… Пожалуй, это придётся отложить… Сайрес!.. А ведь мы так и не докончили наш разговор, начатый в корзине шара, - вы не помните?.. Мы с вами говорили о доме, куда мы все вернёмся, который у нас опять будет, когда мы вырвемся из центра сопротивления южан… Вы не помните?.. Дом… который у нас будет…
-
-
20.04.2015 в 20:23Про встречу, конечно, читалось с большим волнением.
Иллюстрация хорошая. А ещё мне всё время вспоминалась иллюстрация П. Луганского к гл. 5, там, по-моему, художник тоже больше всех журналисту сочувствовал.
-
-
20.04.2015 в 22:37Ну вот такое оно, POV, поток сознания, все эмоции на виду. Видите вот: человек писать не может, вхолостую у него работает идеальное репортёрское сознание.
-
-
22.04.2015 в 15:58Да-да, именно так - вхолостую и на полной скорости. И читалось соответственно - быстро, на одном дыхании, все части подряд. В конце вместе с героем перевела дух и залюбовалась пейзажем.)