Today is only yesterday's tomorrow
Periculum самое прямое и откровенное: более нечего сказать, это слэш. Мне хочется сделать приятное Marie Paganel, поэтому здесь появляется этот фанфик. А вам, друзья мои, известно, о чём повествует надоедливая верхняя кнопка, - поэтому всё только в вашей воле.
Название (условное и прижившееся): Апрель. Любовь
Автор: Anna_Dreamer
Рейтинг: обязана заявить о нём, но отказываюсь называть - ибо на любовь рейтинга не знаю.
Пейринг: Смилет
Описание: один пост-Остров.
Весенний вечер угас далеко за полями, лазоревое небо померкло, и на поумолкший Нью-Йорк опустились сумерки. Сквозь мутное, давно не мытое стекло окна на втором этаже на деревянный стол проливался тихий, сероватый полусвет. Последние мерцания смеркались на закате. Без занавесок было холодно и очень неуютно, апрель грозил едва ли не заморозками, а много лет не топленный камин не давал почти никакого удовлетворения. Читать дальше.Гедеон Спилет сидел за столом, скрестив руки и глядя на пламя свечи – единственный живой огонёчек, освещавший тёмную голую комнату. Кое-где ободранные обои, старая скудная мебель, холод и пустота повсюду, по всем углам, – и одинокий человек, тихо замерший у стола со скрещенными руками на груди.
Желтоватый прыгающий огонёк, отражаясь, рассыпался искрами в зелёных глазах Гедеона Спилета, и на скулах его залегали перемежавшиеся тени. Пламя заставляло его смотреть на себя не отрываясь, и в грустной складке у губ переживалось заново всё, что случилось с ним этим днём. Торжество и буйная радость, оставшиеся кипеть в крови после триумфального появления в дверях редакции «Нью-Йорк Геральд», поутихли и почти забылись. Трепет и слабая нежность к знакомым, прежним местам, тихая радость по поводу того подобия, что когда-то заменяло ему дом, сменились быстрым равнодушием. Этот холод бы закономерен и вполне объясним; это безразличие объяснялось слишком ясно и остро, чтобы можно было принять его. Четыре с лишним года прошло с тех пор, как в его жизнь внезапно вошло понятие тепла и уюта. Настоящих – не напоминания, не слабого отблеска с чужого очага или из чужого окна – но своих, родных и домашних тепла и уюта. Он почти уже забыл о кочевом образе жизни; забыл, что не ждёт и не желает света в своём окне; но не обнаружить его впервые за столько времени было для Спилета не пустым происшествием.
Осунувшийся и побледневший, он казался совершенно потерянным в полумраке пустой квартиры, хоть и его остановившийся взгляд был спокойным и навряд ли тоскливым. Неуместность его присутствия раздражала воображение журналиста, и мысли его были очень далеки от мглы и тишины заброшенной квартиры. Он лишь слегка утешался, целенаправленно обращая их к будущему, где было теплее и светлее, чем ему здесь и сейчас. Так хорошо, как раньше, наверное, уже не будет – но он будет снова с теми, кого полюбил, и их души хоть отчасти заменят друг другу потерянный маленький рай.
Голубизна небес и благость солнечных лучей ныне мнились несколько недостаточными, ибо истинные остались далеко отсюда – на юге; и Спилету мечталось только то, что он отыщет их в воспоминаниях, а ведь их куда легче будет призвать в кругу друзей. Но до этого желанного момента ему осталось ждать примерно девять часов; его поезд на Бостон отбывал с вокзала рано поутру. И ему решительно нечем было скоротать оставшееся время – бесконечность, отделившую его от любимых тёмных и серьёзных глаз…
Не успел этот образ нахлынуть, как слух Гедеона Спилета резко потревожило чужеродное движение извне.
Огонёк свечи нервно вздрогнул, согнулся и заплясал, потревоженный, – а внизу в эфирной тишине явственно скрипнула и отчётливо хлопнула входная дверь.
Реакция Спилета была мгновенной. Когда-то он мог предположить, что это пришла миссис Дешвуд, – но он хорошо помнил, что миссис Дешвуд умерла пять лет назад и, следовательно, никак не могла появиться у себя в доме: во всяком случае, она не стала бы так хлопать дверью. Он инстинктивно дёрнулся, готовый защищать себя от любой опасности; стол резко и со скрипом двинулся, когда Спилет вскочил; рука самопроизвольно потянулась к револьверу, но… Но тут, различая каждое движение снизу, он уловил на лестнице шаги. И оружие выпало у него из рук. Не может быть!.. Ему почудилось, он вспомнил… - но точно! Никакой ошибки нет! Эти шаги, милые сердцу, он бы узнал из тысячи при любых обстоятельствах и в любом состоянии; и он не знал, что подумать, потому что…
Дверь отворилась.
Спилет замер посреди комнаты, напряжённый, словно готовый к прыжку, с раскинутыми в изумлении руками и взглядом, впившимся в дверь. Из дьявольски-плотной, почти осязаемой темноты на лестнице в неверно освещённую комнату появилась щёлка, и в неё наискось, медленно заглянул Сайрес Смит.
Спилет судорожно вдохнул воздух и чуть отпрянул. Его потрясло до самых сокровенных струн: друг заглянул в щель с тихой робостью и смущением, ненормальным для него; кроткое, чуть заметное, какое-то недоверчиво-жалобное любопытство читалось на белом, как подёрнутом инеем лице. В остальном же облик его не оставлял надежд и сомнений. В сердце страшными тропами прокрадывались, безжалостно пробирались его черты, все от начала до конца мёртвые. Ни капли, ни грана, ни искорки жизни в нём не было; в сгибах его пальцев, в опавших плечах, в подёрнутых сединой прядях, повисших, как сосульки, – всюду всё было мертво; и до того страшно, страшно, что Спилет ощутил отчаянное, бедственное сопротивление, едва подкралось и ударило понимание, почему Сайрес Смит вдруг оказался здесь…
Только не это!.. Сайрес Смит, ни на что не глядя, вошёл и сделал несколько шагов внутрь комнаты; нет, нет, это невозможно, как же это, этого не может быть!.. что же теперь будет!.. И тем не менее не было ни одной надежды на опровержение… на то, что вдруг это окажется ошибкой, ужасной ошибкой… Это значит, она не сумела. Не дождалась. Ладонь Спилета сама, в мольбе поднялась, и у него вырвалось, сквозя безнадёжным отрицанием:
- Нет!.. – и всё стало ясно.
Плечи Сайреса в момент взлетели, и ноги его подкосились. Спилет не задавал вопросов, не сказал больше ничего – он только бросился к Смиту через комнату. Огромное, разрывающее сердце горе накрыло его вместе с руками Сайреса Смита; Спилет обхватил его плечи, прижал к себе, стремясь соединить свою боль с его; Сайрес Смит рыдал, страшно сотрясаясь и цепляясь за Спилета, а тот что было сил держал его прижатым к себе, прятал у себя на груди его лицо, потом бессознательно целовал в висок; обнимал, обнимал…
Усадить его на хлипкий, покосившийся диван получилось не сразу; плед, найденный в углу и теперь тёплый оттого, что Спилет сам им укрывался, пришёлся очень кстати. Гедеон кинулся к печурке в углу, которую миссис Дешвуд ему топила в особенно холодные вечера, если требовалось побыстрее прогреть помещение, – Спилет имел обыкновение появляться нежданным гостем… Почти полный чайник, который Спилет полагал остывшим, немедленно очутился на огне и обещал быстро вскипеть.
Голова Смита безвольно упала на спинку. Спилет взобрался на диван с ногами и приклонил её к плечу. Так было на острове, один-единственный раз, когда ему было позволено войти в печаль своего друга. Сейчас, однако, всё было несколько по-другому. Страшнее. Безысходнее.
- Год… прошёл… Спилет!..
«Что я могу с этим сделать?» - в отчаянии закричало всё внутри у журналиста, он судорожно обхватил ладонями голову Смита; волосы, рассыпавшиеся под его руками, были совершенно седыми. Слёзы текли по впалым белым щекам Сайреса; Спилету стало совершенно ясно, что до сего момента он и слезинки не проронил; но сейчас их никто и ничто не сдерживало. Гедеон старался дышать реже и унимать бурно вздымавшуюся собственную грудь; не хватало сейчас его слёз, его невероятной боли за Сайреса!.. Крепиться удавалось вполне успешно: его отлично отвлекали вздрагивающие плечи друга…
- Марк сказал… нервная горячка. Что за счёт… пастора… похоронили…
Спилет судорожно выдохнул; под его ласками Сайрес сотрясался чуть меньше, но плач навзрыд прекратиться никак не мог… «Марк… верно, это старший!.. Господи! Эти слова отвлечённые, они не должны иметь к ней никакого отношения… Зачем вы только говорите всё это, ведь это способно вас убить!..» Спилет, казалось, и не слушал; глаза его были мокры от собственных слёз, он только целовал Сайреса в лоб, и щёки его влажнели от слёз друга…
Чайник на огне резко засвистел паром, и этот звук влился в общую горестную мелодию, повисшую в ушах Спилета. Он тихонько, но резво высвободился из сплетения рук Сайреса и слез на пол; оставшиеся без опоры ладони Сайреса едва заметно подались за Спилетом, а замёрзший взгляд под полуопущенными веками беспокойно метнулся ему вслед.
- Я здесь, здесь… - Спилет торопливо возился с чашкой, из которой собирался пить сам. – Я сейчас… Я дам вам чаю, на улице сыро и холодно.
Повернувшись, он поднёс чашку к дрожащим губам друга; рука Сайреса слабо шевельнулась, Спилет не разобрал, оттолкнуть или принять он хотел; поддерживая его голову, чтобы не запрокинулась, Гедеон осторожно, раз за разом наклонял чашку, зорко следя, как бы не облить и не обжечь друга. От горячего чая туман в глазах Смита начал чуть заметно редеть. Спилет не мог бы сказать, что радовался этому, ибо бессознательное состояние Сайреса было ему по душе куда больше, чем накрепко запертое в себе рассудочное горе. Однако прикосновения и лёгкие поцелуи, время от времени достававшиеся посеребрённым потрясением волосам, не прекращались. Грудь Сайреса у Спилета под рукой дышала ещё очень нервно и надрывно; но вот густые брови слегка напряглись – и в промежутке между двумя глотками Сайрес издал невнятный стон.
- Сайрес, родной… - Спилет щекой прижался к его голове.
«Да, вы лежите в моей комнате на моём диване, укрытый пледом; я пою вас горячим и молю Бога, чтобы эта промозглая ночь не сказалась на вашем физическом состоянии!.. Но вам лучше всего этого не знать…»
Новый стон, в котором послышалось нечто вроде лёгкого сомнения.
- Тише-тише… - Спилет убрал чашку и сел поудобнее, чтобы полностью видеть лицо друга. Голос Гедеона был твёрд и почти не дрожал. Дыхание стало ровнее. – Лучше не пытайтесь ничего мне говорить. Это мой излюбленный приём обращения с вверенными мне; и вы наверняка не раз помышляли, что я заставляю их молчать из личной мести.
И нотки иронии не нашлось бы в сказанных словах; но Спилет и не имел целью шутить – остротами он говорил машинально, а то, что говорить с ним было нужно, понимал на уровне подсознания.
Глаза Сайреса, красные, больные, наполненные мукой, полуслепо глядели на Гедеона снизу вверх. Гедеон печально улыбнулся уголком рта, и в тёмных глазах Сайреса отразилась угловатая складочка на его щеке. Со странной недоверчивостью слабые пальцы Смита коснулись предплечья Спилета, и инженер принуждённо прикрыл глаза; всё это он делал с трудом, казалось, он подозревает, будто всё происходящее ему чудится… Спилет наклонился и поочерёдно коснулся губами припухших век – и на губах его стало солоновато. Он осушал горячим дыханием сырые дорожки от слёз; Сайрес был почти недвижим и совсем не возражал против этого. Ресницы его едва дрожали. И Спилет ощутил беспокойство…
- Нет-нет. – Откинув его седые волосы, обрамив ладонями лицо друга, он серьёзно и решительно воззрился на него. – Смотрите на меня. Я не отпущу вас. Пока я жив, я не дам вам уйти.
Лицо его дёрнулось, и глаза медленно распахнулись. Знакомая горестная морщинка прорезала его лоб, брови снова изогнулись; и тут Сайрес, немного повернув голову, слабо прильнул губами к левой руке Спилета.
Вздох облегчения сорвался с губ журналиста, он скорее упал, чем лёг рядом; теперь смотреть друг другу в глаза они не могли, но Спилет чувствовал, как вздымается грудь Сайреса. Молчаливое, невыносимое страдание было написано на лице у Смита, и Спилет безмолвно убаюкивал это страдание, просто будучи рядом, согревая Сайреса живым теплом. Желание говорить с ним пропало. Спилет готов был возненавидеть себя за то, что в глубине души едва ли не наслаждался этим мгновением.
Значит, она умерла. Эта женщина – которую он иногда звал по ночам, – она умерла. Просто умерла, как умирают все люди, – словно она не была той самой, словно ей не предназначалось дождаться супруга, и встретить его, и согревать его сейчас, как это делает он, Спилет; словно она не была ангелом на земле – так, во всяком случае, Сайрес всегда её описывал … Не словами, нет!.. Но Спилет чувствовал. Что же так жестоко… А Сайрес сразу к нему. Спилет снова горестно улыбнулся и, будто в былые времена, прислонился лбом к виску Сайреса Смита. «Вы здесь, вы здесь, я всё для вас сделаю…» Здесь, так близко к нему, журналист вдруг отчётливо услышал тиканье часов; то был старый испытанный хронометр в нагрудном кармане Сайреса Смита; эти часы хранили в себе её давнишний портрет. Спилет прикрыл глаза и, всё так же обнимая своего друга, прислушался к этому приглушённому тонкому звуку; но не успел он заново приучить к нему свой слух, как что-то пошло не так. Звук понизился. Маленькое сердце забилось реже и глуше, стук стал вязким и натужным, и тревожно всё это было в замершем в оцепенении воздухе… Одновременно Смит беспокойно зашевелился под руками Спилета, а в душу того пробрался ледяной страх… Он вцепился в Сайреса крепче. Оба они понимали, что происходит: часы отсчитывали последние минуты; с каждым отчаянным, уже обречённым движением стрелки приближался ужасный миг конца; и хоть Спилет осознавал, что часы просто не заводили, он прекрасно видел, что это будет значить здесь и сейчас… Последние секунды отстучало металлическое сердце; механизмы его замерли – и стук прекратился.
И тут же в воздухе взорвался новый звук, другой, страшный, разбивающий сердце вдребезги, – протяжный вой, стон, дикое рыдание; Сайрес Смит изогнулся в жуткой судороге, и ловивший его руки бедный Спилет тщетно искал способа его утишить.
- Сайрес!.. Нет… Пожалуйста!.. Не надо, нет, нет, не надо, тише! тише! Господи!..
Кошмарные звуки, срывавшиеся с губ Сайреса, рвали Гедеона на клочки, он понятия не имел, что делать, и едва не паниковал, а в голове у него вертелось только одно соображение; и он принял его к сведению, на благоразумие наплевав.
Отбросив в сторону все возражения рассудка, Спилет притянул Сайреса к себе и поцеловал его.
…Море нахлынуло и затопило их обоих, вода заполнила уши, и мир замолчал. Гедеон обнимал Сайреса и чувствовал, как бешено бьётся его сердце, живое настоящее сердце, а дернувшиеся было плечи затихают и как будто цепенеют. И без того солёные, губы Гедеона кололись о сухие растрескавшиеся губы Сайреса Смита; Спилет бережно уложил друга на спину, а сам склонился над ним, не отпуская… Он грезил об этом вот уже столько лет. Он никогда не воображал себе такой возможности, никогда не думал, что он однажды сделает это – именно при таких обстоятельствах!.. Но все эти мысли пришли ему секунды через три – а пока всё его сознание тонуло в плотном и ласковом, сладостном красноватом тумане…
Прошла целая вечность, прежде чем Сайрес медленно отстранился. На его лице не было написано ни гнева, ни желания задушить товарища собственными руками – словом, ничего из того, что Спилет ожидал там увидеть. Только странное, жалобное потрясение, почти неверие в то, что случилось. С разомкнутыми губами и взметнувшимися бровями Сайрес оглядывал Спилета, словно бы и требуя объяснений, и не желая их.
Спилет не выдержал и опустил глаза долу; в груди упрямо мерцала нежность, а на щеках густо разливалась краска. Они всё ещё оставались так – рука к руке, и, в сущности, не было никаких изменений, просто один из них наклонился чуть ниже, чем это было всегда. Внимание от погибших часов было отторгнуто, этого Спилету было и надо – но стыд брал его всякий раз, когда он понимал, что просто ухватился за представившуюся возможность; ведь у него была уйма иных способов успокоить Сайреса…
- Зачем вы… - тихо выдохнул Сайрес, сделав ударение на первом слове.
- Молчите, - лихорадочно шептал Спилет, сжимая руку друга, приподнимающегося на локте, - не рассуждайте…
Сайрес вполне осмысленно сжал губы, а потом тихо уткнулся в грудь Спилета, позволив свободной руке того снова зарыться в его волосах.
Невозможно описать словами то краткое смятение, что на какой-то момент поднялось внутри у Спилета; если он и ждал чего-то, когда очертя голову кинулся в пропасть, – то уж явно не этого. Слёзы заструились беззвучно по страшно изменившемуся лицу Сайреса Смита; а Спилет, так же беззвучно гладивший размётанные волосы, слышал у себя в голове отстранённое: «Если Сайрес и до этого не замечал, то уж сейчас наверное, без всякого сомнения… Однако не сделай я этого, кто знает, что бы с ним было теперь». Он не знал, пришла ли уже пора просить прощения, – или, если он сейчас скажет одно слово, рухнет это хрупкое, чудесное равновесие?.. Покачивать его из стороны в сторону, словно маленького ребёнка, чувствовать теплоту его дыхания на груди – всё это было слишком дорого, чтобы так быстро от него отказываться. Но Сайрес вдруг сам заговорил.
- Спилет… - голос был надломленным, но кротким – и это ранило в самое сердце. Сайрес почти с прежним выражением поднял на Спилета расширенные глаза. – Давно ли вы?..
- Это неважно, - быстро замотал головой Гедеон Спилет, руки его хватались за друга с дикой силой, словно он боялся его потерять. – Я… простите меня!.. – на глазах выступили слёзы, и бороться с ними было бесполезно… - Я должен был…
- Нет… - Сайрес Смит сделал рукой слабый примиряющий жест. Спилет уронил лицо на ладонь.
- Я думал…
- Не думайте. – Сайрес бережно убрал ладонь Гедеона и открыл лицо друга. – Поцелуйте меня ещё!..
Всё было отброшено. Горе, страх, стыдливость, память – всё полетело в тартарары, и не было смысла оборачиваться за этим. Гедеон Спилет всем телом прильнул к Сайресу и, сжимая в ладонях его зардевшееся жаром лицо, поцеловал его снова – нежно, томно и бесконечно; и если – как он понимал – Сайрес Смит дошёл до той роковой степени отчаяния, когда даже подобное воспринималось им таким образом, то и ему, Спилету, останавливаться перед этой гранью вовсе не было резона…
Первые лучи тусклого апрельского солнца сонно пробрались в маленькую гостиную в доме на Парк-Лэйн; плед на ободранном диване зашевелился, и из-под него показалась копна растрёпанных рыжих волос.
Едва разлепились одурманенные веки и Гедеон Спилет немного пришёл в себя, нос его ощутимо защекотали отросшие седые волосы. Сквозь слипшиеся от вчерашних слёз ресницы репортёру увиделась в смутной дымке голова спящего Сайреса Смита. Спецкор «Нью-Йорк Геральд» коротко и слабо улыбнулся и, слегка сдвинув собственную отяжелевшую голову, невесомо поцеловал Сайреса Смита в затылок. Потом он ощутил, что от ёрзанья стало неудобно, и укорил себя за невнимательность – разумеется, ведь он уснул одетым. А Сайрес, спавший и ничем не тревожившийся, почувствовал прикосновение и пошевелился. Момент – и он повернулся на другой бок, и измятая несвежая рубашка сжалась на нём тугими неловкими складками; перед глазами мистера Спилета очутились те самые, вчера так много раз поминаемые им глаза. Журналист с печальной лаской улыбнулся и, с трудом подняв ленную руку, обвил ею шею своего милого друга.
- Ещё очень рано, - прошептал он, приятно удивившись звучанию своего голоса. – Поспите ещё; а мне нужно встать.
Это было несколько печально, но, учитывая, зачем именно Спилет собирался покинуть это парадоксально уютное ложе, он надеялся всё же как-то утешиться.
Сайрес Смит с безмолвным тяжким чувством наблюдал за высвободившимся из пут пледа Гедеоном Спилетом и, когда репортёр склонился, чтобы укрыть его потеплее, легко перехватил руку Гедеона.
- Не оставляйте меня.
Спилет присел на краешек дивана и поднёс поймавшую его руку к губам. Брови журналиста горько изогнулись, когда он ощутил знакомую болезненную лёгкость этой сухой кисти.
- Я вас не оставлю, - твёрдо обещал Гедеон Спилет, и веки Сайреса Смита, дрогнув, опустились, и он провалился в похожий на обморок сон. Репортёр отпустил сжатые пальцы и осторожно уложил руку Сайреса ему на грудь. Прежде чем натянуть плед другу на плечи, Спилет осторожно залез ему в жилетный карман и, держа их как хрустальные, вынул оттуда злосчастные замолчавшие часы. Трепетными руками он завёл их, не смея бросить и взгляда на заветную крышку, скрывавшую портрет Элизабет Смит. И когда хронометр зазвучал тиканьем по-прежнему, Гедеон положил часы на невидное место.
Ещё целую минуту он позволил себе провести сложив руки и просто глядя в бледное лицо спящего инженера; и ночное безумство припомнилось ему в яркости и красочности, от которой ему становилось и стыдно и сладостно. Но наконец репортёр заставил себя подняться, взять со стула сброшенный холодный сюртук и приняться за поддержание огня в едва тлевшем камине. У него была ещё куча дел, и он радостно предвкушал их все до единого, любую трудную мелочь воспринимая как благостное послание свыше.
Название (условное и прижившееся): Апрель. Любовь
Автор: Anna_Dreamer
Рейтинг: обязана заявить о нём, но отказываюсь называть - ибо на любовь рейтинга не знаю.
Пейринг: Смилет
Описание: один пост-Остров.
Весенний вечер угас далеко за полями, лазоревое небо померкло, и на поумолкший Нью-Йорк опустились сумерки. Сквозь мутное, давно не мытое стекло окна на втором этаже на деревянный стол проливался тихий, сероватый полусвет. Последние мерцания смеркались на закате. Без занавесок было холодно и очень неуютно, апрель грозил едва ли не заморозками, а много лет не топленный камин не давал почти никакого удовлетворения. Читать дальше.Гедеон Спилет сидел за столом, скрестив руки и глядя на пламя свечи – единственный живой огонёчек, освещавший тёмную голую комнату. Кое-где ободранные обои, старая скудная мебель, холод и пустота повсюду, по всем углам, – и одинокий человек, тихо замерший у стола со скрещенными руками на груди.
Желтоватый прыгающий огонёк, отражаясь, рассыпался искрами в зелёных глазах Гедеона Спилета, и на скулах его залегали перемежавшиеся тени. Пламя заставляло его смотреть на себя не отрываясь, и в грустной складке у губ переживалось заново всё, что случилось с ним этим днём. Торжество и буйная радость, оставшиеся кипеть в крови после триумфального появления в дверях редакции «Нью-Йорк Геральд», поутихли и почти забылись. Трепет и слабая нежность к знакомым, прежним местам, тихая радость по поводу того подобия, что когда-то заменяло ему дом, сменились быстрым равнодушием. Этот холод бы закономерен и вполне объясним; это безразличие объяснялось слишком ясно и остро, чтобы можно было принять его. Четыре с лишним года прошло с тех пор, как в его жизнь внезапно вошло понятие тепла и уюта. Настоящих – не напоминания, не слабого отблеска с чужого очага или из чужого окна – но своих, родных и домашних тепла и уюта. Он почти уже забыл о кочевом образе жизни; забыл, что не ждёт и не желает света в своём окне; но не обнаружить его впервые за столько времени было для Спилета не пустым происшествием.
Осунувшийся и побледневший, он казался совершенно потерянным в полумраке пустой квартиры, хоть и его остановившийся взгляд был спокойным и навряд ли тоскливым. Неуместность его присутствия раздражала воображение журналиста, и мысли его были очень далеки от мглы и тишины заброшенной квартиры. Он лишь слегка утешался, целенаправленно обращая их к будущему, где было теплее и светлее, чем ему здесь и сейчас. Так хорошо, как раньше, наверное, уже не будет – но он будет снова с теми, кого полюбил, и их души хоть отчасти заменят друг другу потерянный маленький рай.
Голубизна небес и благость солнечных лучей ныне мнились несколько недостаточными, ибо истинные остались далеко отсюда – на юге; и Спилету мечталось только то, что он отыщет их в воспоминаниях, а ведь их куда легче будет призвать в кругу друзей. Но до этого желанного момента ему осталось ждать примерно девять часов; его поезд на Бостон отбывал с вокзала рано поутру. И ему решительно нечем было скоротать оставшееся время – бесконечность, отделившую его от любимых тёмных и серьёзных глаз…
Не успел этот образ нахлынуть, как слух Гедеона Спилета резко потревожило чужеродное движение извне.
Огонёк свечи нервно вздрогнул, согнулся и заплясал, потревоженный, – а внизу в эфирной тишине явственно скрипнула и отчётливо хлопнула входная дверь.
Реакция Спилета была мгновенной. Когда-то он мог предположить, что это пришла миссис Дешвуд, – но он хорошо помнил, что миссис Дешвуд умерла пять лет назад и, следовательно, никак не могла появиться у себя в доме: во всяком случае, она не стала бы так хлопать дверью. Он инстинктивно дёрнулся, готовый защищать себя от любой опасности; стол резко и со скрипом двинулся, когда Спилет вскочил; рука самопроизвольно потянулась к револьверу, но… Но тут, различая каждое движение снизу, он уловил на лестнице шаги. И оружие выпало у него из рук. Не может быть!.. Ему почудилось, он вспомнил… - но точно! Никакой ошибки нет! Эти шаги, милые сердцу, он бы узнал из тысячи при любых обстоятельствах и в любом состоянии; и он не знал, что подумать, потому что…
Дверь отворилась.
Спилет замер посреди комнаты, напряжённый, словно готовый к прыжку, с раскинутыми в изумлении руками и взглядом, впившимся в дверь. Из дьявольски-плотной, почти осязаемой темноты на лестнице в неверно освещённую комнату появилась щёлка, и в неё наискось, медленно заглянул Сайрес Смит.
Спилет судорожно вдохнул воздух и чуть отпрянул. Его потрясло до самых сокровенных струн: друг заглянул в щель с тихой робостью и смущением, ненормальным для него; кроткое, чуть заметное, какое-то недоверчиво-жалобное любопытство читалось на белом, как подёрнутом инеем лице. В остальном же облик его не оставлял надежд и сомнений. В сердце страшными тропами прокрадывались, безжалостно пробирались его черты, все от начала до конца мёртвые. Ни капли, ни грана, ни искорки жизни в нём не было; в сгибах его пальцев, в опавших плечах, в подёрнутых сединой прядях, повисших, как сосульки, – всюду всё было мертво; и до того страшно, страшно, что Спилет ощутил отчаянное, бедственное сопротивление, едва подкралось и ударило понимание, почему Сайрес Смит вдруг оказался здесь…
Только не это!.. Сайрес Смит, ни на что не глядя, вошёл и сделал несколько шагов внутрь комнаты; нет, нет, это невозможно, как же это, этого не может быть!.. что же теперь будет!.. И тем не менее не было ни одной надежды на опровержение… на то, что вдруг это окажется ошибкой, ужасной ошибкой… Это значит, она не сумела. Не дождалась. Ладонь Спилета сама, в мольбе поднялась, и у него вырвалось, сквозя безнадёжным отрицанием:
- Нет!.. – и всё стало ясно.
Плечи Сайреса в момент взлетели, и ноги его подкосились. Спилет не задавал вопросов, не сказал больше ничего – он только бросился к Смиту через комнату. Огромное, разрывающее сердце горе накрыло его вместе с руками Сайреса Смита; Спилет обхватил его плечи, прижал к себе, стремясь соединить свою боль с его; Сайрес Смит рыдал, страшно сотрясаясь и цепляясь за Спилета, а тот что было сил держал его прижатым к себе, прятал у себя на груди его лицо, потом бессознательно целовал в висок; обнимал, обнимал…
Усадить его на хлипкий, покосившийся диван получилось не сразу; плед, найденный в углу и теперь тёплый оттого, что Спилет сам им укрывался, пришёлся очень кстати. Гедеон кинулся к печурке в углу, которую миссис Дешвуд ему топила в особенно холодные вечера, если требовалось побыстрее прогреть помещение, – Спилет имел обыкновение появляться нежданным гостем… Почти полный чайник, который Спилет полагал остывшим, немедленно очутился на огне и обещал быстро вскипеть.
Голова Смита безвольно упала на спинку. Спилет взобрался на диван с ногами и приклонил её к плечу. Так было на острове, один-единственный раз, когда ему было позволено войти в печаль своего друга. Сейчас, однако, всё было несколько по-другому. Страшнее. Безысходнее.
- Год… прошёл… Спилет!..
«Что я могу с этим сделать?» - в отчаянии закричало всё внутри у журналиста, он судорожно обхватил ладонями голову Смита; волосы, рассыпавшиеся под его руками, были совершенно седыми. Слёзы текли по впалым белым щекам Сайреса; Спилету стало совершенно ясно, что до сего момента он и слезинки не проронил; но сейчас их никто и ничто не сдерживало. Гедеон старался дышать реже и унимать бурно вздымавшуюся собственную грудь; не хватало сейчас его слёз, его невероятной боли за Сайреса!.. Крепиться удавалось вполне успешно: его отлично отвлекали вздрагивающие плечи друга…
- Марк сказал… нервная горячка. Что за счёт… пастора… похоронили…
Спилет судорожно выдохнул; под его ласками Сайрес сотрясался чуть меньше, но плач навзрыд прекратиться никак не мог… «Марк… верно, это старший!.. Господи! Эти слова отвлечённые, они не должны иметь к ней никакого отношения… Зачем вы только говорите всё это, ведь это способно вас убить!..» Спилет, казалось, и не слушал; глаза его были мокры от собственных слёз, он только целовал Сайреса в лоб, и щёки его влажнели от слёз друга…
Чайник на огне резко засвистел паром, и этот звук влился в общую горестную мелодию, повисшую в ушах Спилета. Он тихонько, но резво высвободился из сплетения рук Сайреса и слез на пол; оставшиеся без опоры ладони Сайреса едва заметно подались за Спилетом, а замёрзший взгляд под полуопущенными веками беспокойно метнулся ему вслед.
- Я здесь, здесь… - Спилет торопливо возился с чашкой, из которой собирался пить сам. – Я сейчас… Я дам вам чаю, на улице сыро и холодно.
Повернувшись, он поднёс чашку к дрожащим губам друга; рука Сайреса слабо шевельнулась, Спилет не разобрал, оттолкнуть или принять он хотел; поддерживая его голову, чтобы не запрокинулась, Гедеон осторожно, раз за разом наклонял чашку, зорко следя, как бы не облить и не обжечь друга. От горячего чая туман в глазах Смита начал чуть заметно редеть. Спилет не мог бы сказать, что радовался этому, ибо бессознательное состояние Сайреса было ему по душе куда больше, чем накрепко запертое в себе рассудочное горе. Однако прикосновения и лёгкие поцелуи, время от времени достававшиеся посеребрённым потрясением волосам, не прекращались. Грудь Сайреса у Спилета под рукой дышала ещё очень нервно и надрывно; но вот густые брови слегка напряглись – и в промежутке между двумя глотками Сайрес издал невнятный стон.
- Сайрес, родной… - Спилет щекой прижался к его голове.
«Да, вы лежите в моей комнате на моём диване, укрытый пледом; я пою вас горячим и молю Бога, чтобы эта промозглая ночь не сказалась на вашем физическом состоянии!.. Но вам лучше всего этого не знать…»
Новый стон, в котором послышалось нечто вроде лёгкого сомнения.
- Тише-тише… - Спилет убрал чашку и сел поудобнее, чтобы полностью видеть лицо друга. Голос Гедеона был твёрд и почти не дрожал. Дыхание стало ровнее. – Лучше не пытайтесь ничего мне говорить. Это мой излюбленный приём обращения с вверенными мне; и вы наверняка не раз помышляли, что я заставляю их молчать из личной мести.
И нотки иронии не нашлось бы в сказанных словах; но Спилет и не имел целью шутить – остротами он говорил машинально, а то, что говорить с ним было нужно, понимал на уровне подсознания.
Глаза Сайреса, красные, больные, наполненные мукой, полуслепо глядели на Гедеона снизу вверх. Гедеон печально улыбнулся уголком рта, и в тёмных глазах Сайреса отразилась угловатая складочка на его щеке. Со странной недоверчивостью слабые пальцы Смита коснулись предплечья Спилета, и инженер принуждённо прикрыл глаза; всё это он делал с трудом, казалось, он подозревает, будто всё происходящее ему чудится… Спилет наклонился и поочерёдно коснулся губами припухших век – и на губах его стало солоновато. Он осушал горячим дыханием сырые дорожки от слёз; Сайрес был почти недвижим и совсем не возражал против этого. Ресницы его едва дрожали. И Спилет ощутил беспокойство…
- Нет-нет. – Откинув его седые волосы, обрамив ладонями лицо друга, он серьёзно и решительно воззрился на него. – Смотрите на меня. Я не отпущу вас. Пока я жив, я не дам вам уйти.
Лицо его дёрнулось, и глаза медленно распахнулись. Знакомая горестная морщинка прорезала его лоб, брови снова изогнулись; и тут Сайрес, немного повернув голову, слабо прильнул губами к левой руке Спилета.
Вздох облегчения сорвался с губ журналиста, он скорее упал, чем лёг рядом; теперь смотреть друг другу в глаза они не могли, но Спилет чувствовал, как вздымается грудь Сайреса. Молчаливое, невыносимое страдание было написано на лице у Смита, и Спилет безмолвно убаюкивал это страдание, просто будучи рядом, согревая Сайреса живым теплом. Желание говорить с ним пропало. Спилет готов был возненавидеть себя за то, что в глубине души едва ли не наслаждался этим мгновением.
Значит, она умерла. Эта женщина – которую он иногда звал по ночам, – она умерла. Просто умерла, как умирают все люди, – словно она не была той самой, словно ей не предназначалось дождаться супруга, и встретить его, и согревать его сейчас, как это делает он, Спилет; словно она не была ангелом на земле – так, во всяком случае, Сайрес всегда её описывал … Не словами, нет!.. Но Спилет чувствовал. Что же так жестоко… А Сайрес сразу к нему. Спилет снова горестно улыбнулся и, будто в былые времена, прислонился лбом к виску Сайреса Смита. «Вы здесь, вы здесь, я всё для вас сделаю…» Здесь, так близко к нему, журналист вдруг отчётливо услышал тиканье часов; то был старый испытанный хронометр в нагрудном кармане Сайреса Смита; эти часы хранили в себе её давнишний портрет. Спилет прикрыл глаза и, всё так же обнимая своего друга, прислушался к этому приглушённому тонкому звуку; но не успел он заново приучить к нему свой слух, как что-то пошло не так. Звук понизился. Маленькое сердце забилось реже и глуше, стук стал вязким и натужным, и тревожно всё это было в замершем в оцепенении воздухе… Одновременно Смит беспокойно зашевелился под руками Спилета, а в душу того пробрался ледяной страх… Он вцепился в Сайреса крепче. Оба они понимали, что происходит: часы отсчитывали последние минуты; с каждым отчаянным, уже обречённым движением стрелки приближался ужасный миг конца; и хоть Спилет осознавал, что часы просто не заводили, он прекрасно видел, что это будет значить здесь и сейчас… Последние секунды отстучало металлическое сердце; механизмы его замерли – и стук прекратился.
И тут же в воздухе взорвался новый звук, другой, страшный, разбивающий сердце вдребезги, – протяжный вой, стон, дикое рыдание; Сайрес Смит изогнулся в жуткой судороге, и ловивший его руки бедный Спилет тщетно искал способа его утишить.
- Сайрес!.. Нет… Пожалуйста!.. Не надо, нет, нет, не надо, тише! тише! Господи!..
Кошмарные звуки, срывавшиеся с губ Сайреса, рвали Гедеона на клочки, он понятия не имел, что делать, и едва не паниковал, а в голове у него вертелось только одно соображение; и он принял его к сведению, на благоразумие наплевав.
Отбросив в сторону все возражения рассудка, Спилет притянул Сайреса к себе и поцеловал его.
…Море нахлынуло и затопило их обоих, вода заполнила уши, и мир замолчал. Гедеон обнимал Сайреса и чувствовал, как бешено бьётся его сердце, живое настоящее сердце, а дернувшиеся было плечи затихают и как будто цепенеют. И без того солёные, губы Гедеона кололись о сухие растрескавшиеся губы Сайреса Смита; Спилет бережно уложил друга на спину, а сам склонился над ним, не отпуская… Он грезил об этом вот уже столько лет. Он никогда не воображал себе такой возможности, никогда не думал, что он однажды сделает это – именно при таких обстоятельствах!.. Но все эти мысли пришли ему секунды через три – а пока всё его сознание тонуло в плотном и ласковом, сладостном красноватом тумане…
Прошла целая вечность, прежде чем Сайрес медленно отстранился. На его лице не было написано ни гнева, ни желания задушить товарища собственными руками – словом, ничего из того, что Спилет ожидал там увидеть. Только странное, жалобное потрясение, почти неверие в то, что случилось. С разомкнутыми губами и взметнувшимися бровями Сайрес оглядывал Спилета, словно бы и требуя объяснений, и не желая их.
Спилет не выдержал и опустил глаза долу; в груди упрямо мерцала нежность, а на щеках густо разливалась краска. Они всё ещё оставались так – рука к руке, и, в сущности, не было никаких изменений, просто один из них наклонился чуть ниже, чем это было всегда. Внимание от погибших часов было отторгнуто, этого Спилету было и надо – но стыд брал его всякий раз, когда он понимал, что просто ухватился за представившуюся возможность; ведь у него была уйма иных способов успокоить Сайреса…
- Зачем вы… - тихо выдохнул Сайрес, сделав ударение на первом слове.
- Молчите, - лихорадочно шептал Спилет, сжимая руку друга, приподнимающегося на локте, - не рассуждайте…
Сайрес вполне осмысленно сжал губы, а потом тихо уткнулся в грудь Спилета, позволив свободной руке того снова зарыться в его волосах.
Невозможно описать словами то краткое смятение, что на какой-то момент поднялось внутри у Спилета; если он и ждал чего-то, когда очертя голову кинулся в пропасть, – то уж явно не этого. Слёзы заструились беззвучно по страшно изменившемуся лицу Сайреса Смита; а Спилет, так же беззвучно гладивший размётанные волосы, слышал у себя в голове отстранённое: «Если Сайрес и до этого не замечал, то уж сейчас наверное, без всякого сомнения… Однако не сделай я этого, кто знает, что бы с ним было теперь». Он не знал, пришла ли уже пора просить прощения, – или, если он сейчас скажет одно слово, рухнет это хрупкое, чудесное равновесие?.. Покачивать его из стороны в сторону, словно маленького ребёнка, чувствовать теплоту его дыхания на груди – всё это было слишком дорого, чтобы так быстро от него отказываться. Но Сайрес вдруг сам заговорил.
- Спилет… - голос был надломленным, но кротким – и это ранило в самое сердце. Сайрес почти с прежним выражением поднял на Спилета расширенные глаза. – Давно ли вы?..
- Это неважно, - быстро замотал головой Гедеон Спилет, руки его хватались за друга с дикой силой, словно он боялся его потерять. – Я… простите меня!.. – на глазах выступили слёзы, и бороться с ними было бесполезно… - Я должен был…
- Нет… - Сайрес Смит сделал рукой слабый примиряющий жест. Спилет уронил лицо на ладонь.
- Я думал…
- Не думайте. – Сайрес бережно убрал ладонь Гедеона и открыл лицо друга. – Поцелуйте меня ещё!..
Всё было отброшено. Горе, страх, стыдливость, память – всё полетело в тартарары, и не было смысла оборачиваться за этим. Гедеон Спилет всем телом прильнул к Сайресу и, сжимая в ладонях его зардевшееся жаром лицо, поцеловал его снова – нежно, томно и бесконечно; и если – как он понимал – Сайрес Смит дошёл до той роковой степени отчаяния, когда даже подобное воспринималось им таким образом, то и ему, Спилету, останавливаться перед этой гранью вовсе не было резона…
Первые лучи тусклого апрельского солнца сонно пробрались в маленькую гостиную в доме на Парк-Лэйн; плед на ободранном диване зашевелился, и из-под него показалась копна растрёпанных рыжих волос.
Едва разлепились одурманенные веки и Гедеон Спилет немного пришёл в себя, нос его ощутимо защекотали отросшие седые волосы. Сквозь слипшиеся от вчерашних слёз ресницы репортёру увиделась в смутной дымке голова спящего Сайреса Смита. Спецкор «Нью-Йорк Геральд» коротко и слабо улыбнулся и, слегка сдвинув собственную отяжелевшую голову, невесомо поцеловал Сайреса Смита в затылок. Потом он ощутил, что от ёрзанья стало неудобно, и укорил себя за невнимательность – разумеется, ведь он уснул одетым. А Сайрес, спавший и ничем не тревожившийся, почувствовал прикосновение и пошевелился. Момент – и он повернулся на другой бок, и измятая несвежая рубашка сжалась на нём тугими неловкими складками; перед глазами мистера Спилета очутились те самые, вчера так много раз поминаемые им глаза. Журналист с печальной лаской улыбнулся и, с трудом подняв ленную руку, обвил ею шею своего милого друга.
- Ещё очень рано, - прошептал он, приятно удивившись звучанию своего голоса. – Поспите ещё; а мне нужно встать.
Это было несколько печально, но, учитывая, зачем именно Спилет собирался покинуть это парадоксально уютное ложе, он надеялся всё же как-то утешиться.
Сайрес Смит с безмолвным тяжким чувством наблюдал за высвободившимся из пут пледа Гедеоном Спилетом и, когда репортёр склонился, чтобы укрыть его потеплее, легко перехватил руку Гедеона.
- Не оставляйте меня.
Спилет присел на краешек дивана и поднёс поймавшую его руку к губам. Брови журналиста горько изогнулись, когда он ощутил знакомую болезненную лёгкость этой сухой кисти.
- Я вас не оставлю, - твёрдо обещал Гедеон Спилет, и веки Сайреса Смита, дрогнув, опустились, и он провалился в похожий на обморок сон. Репортёр отпустил сжатые пальцы и осторожно уложил руку Сайреса ему на грудь. Прежде чем натянуть плед другу на плечи, Спилет осторожно залез ему в жилетный карман и, держа их как хрустальные, вынул оттуда злосчастные замолчавшие часы. Трепетными руками он завёл их, не смея бросить и взгляда на заветную крышку, скрывавшую портрет Элизабет Смит. И когда хронометр зазвучал тиканьем по-прежнему, Гедеон положил часы на невидное место.
Ещё целую минуту он позволил себе провести сложив руки и просто глядя в бледное лицо спящего инженера; и ночное безумство припомнилось ему в яркости и красочности, от которой ему становилось и стыдно и сладостно. Но наконец репортёр заставил себя подняться, взять со стула сброшенный холодный сюртук и приняться за поддержание огня в едва тлевшем камине. У него была ещё куча дел, и он радостно предвкушал их все до единого, любую трудную мелочь воспринимая как благостное послание свыше.
март 2011 года
-
-
02.07.2013 в 10:56Спасибо. Я очень рада, что он теперь здесь.
-
-
02.07.2013 в 11:05-
-
08.07.2013 в 18:59Да и вообще, мне ужасно нравится, я даже не знаю, как ещё это выразить. Действительно очень красиво.
Но я впервые осознала, что целующихся Спилета и Смита представить не могу. Почти любых других персонажей в других фендомах - пожалуйста, а их нет. И это очень странно.
Огромное спасибо, что выложила.
-
-
08.07.2013 в 19:19В то время я, думается, могла уже это представить: вот одно графическое изображение даже и выложено!..
-
-
09.07.2013 в 10:51-
-
09.07.2013 в 11:40